Восточные сюжеты - [20]

— Но… — Хасай не хотел видеть лишних людей за столом. А тарист решил, что тот думает об оплате.

— А я даром! Буду играть сколько хотите! Хоть всю ночь!

Появление тариста, да еще такого знаменитого, было встречено восторженно.

Тарист, как это принято, начал с серьезных народных мелодий, с мугамов, но Хасай прервал его — ведь люди собрались повеселиться!

И перевел его на песенно-народные лады, даже спел одну песню:

— Ты откуда, откуда, журавль? Вероломным охотником раненный журавль, раненный, раненный, раненный журавль…

Затем пошли танцевальные мелодии; столы отодвинули и начали плясать. Тарист не просил передышки, а Хасай не знал устали.

— Давай европейскую музыку!

Тарист знал и это; разучил и из «Маленькой мамы», и из «Петера».

— Нет, это ты играешь плохо! Как ножом по стеклу!

— Ну что вы, — попытался возразить тарист.

— Мы тоже кое-что в музыке смыслим! Давай другое!

— Заказывайте!

— «Най-най-най-най, на-на-най!..» — запел Хасай. — Вот эту!

Понять было трудно, но тарист попытался сыграть.

— Да ты простую мелодию уловить не можешь!

— «Най-на-най-най…» — подхватил другой, и тарист понял.

— Ладно, эту песню знаешь, но тоже, между нами говоря, чуть-чуть фальшивишь! — Тарист стал раздражать Хасая; чуял он, что тот пришел с просьбой и поэтому находится в его власти, и Хасай может говорить ему что угодно. — А ты покажи нам что-нибудь этакое! Я видел, как играют! Держат тар, к примеру, над головой или даже за шеей! Вот так попробуй!

И тарист, как Хасай точно рассчитал, стал показывать свое умение: то на груди тар, то закинут за шею, то поднят над головой.

— Мне бы такой тар! — говорит Хасай.

— Я достану вам.

— Пока достанешь, война кончится!

И тут Хасая осенило: «С мобилизацией связано!» Он вспомнил, что вызывали тариста.

— Дайте срок, не достану, свой подарю!

— А ты оставь его мне в залог! — «Так и есть!» — обрадовался Хасай своей прозорливости. — Тар оставишь, а сам… а сам будешь приходить ко мне и учить играть! Давно мечтал, да руки не доходили!

— Учить буду, только… — Тарист усмехнулся.

— В армию берут?

— Да.

— А почему бы не пойти защищать отечество?

— А я готов, только врачи не пускают, болен я.

— Ну и что дальше? — Хасай нахмурился, сузил глаза, прощупывает тариста.

— Только не пойму, почему меня каждую неделю вызывают, от работы отрывают.

— Кто?

— Ваш заместитель. Вот почему я и решил прийти к вам, побеспокоить.

— Ах, он!.. — «Так… — мелькнуло у Хасая. — За моей спиной, значит!» — Это я улажу.

Тарист вздохнул.

— Нет, ты свой тар оставь!

И весь год тарист учил Хасая.

Вот он, тар. Хасай давно не притрагивался к нему, пришлось долго настраивать. И все терпеливо ждали, понимая, что перебивать нельзя, пусть Хасай играет как может.

— Начни же! — говорит Рена.

— Еще не настроил, — отвечает ей Ага.

— А чего глаза закрыл?

— Он для себя играет, а для нас настраивает, — пытается шутить Гейбат.

— Хитрый какой! — говорит Рена. — Слышишь, перестань настраивать, играй! — просит Рена. — И, пожалуйста, открой глаза!

чтоб мы видели, какой ты есть, чтоб прочли о твоих подлостях,

добавил бы про себя Мамиш, не уйди он раньше времени.

А Хасай никого не слышит, настраивает и настраивает тар, прикрыв глаза. Что они понимают — и Рена, и его братья?

Хасай настраивал, думая о скоротечности жизни: «Ай, как годы бегут!..» — и ему было жаль старика тариста, который недавно умер, жаль, что те времена, когда он был молод и полон сил, канули в небытие и их уже никогда не вернуть.

Инкрустированный перламутром, чуткий и послушный тар. Сколько лет прошло, а тар и сейчас как новый. Никак не настраивался, а братья терпеливо ждали. Прикрыл веками глаза, перебирая струны, вспоминая ушедшие, умчавшиеся годы.

— Все, — сказал Хасай.

И братья ушли.

Даже в жаркий летний зной очень прохладно в этих возвышенных частях города; в микрорайоне, как на высокогорном пастбище. Милое дело отсюда пешком спускаться в город. Слышишь, как он грохочет, как дышит, большой и живой. Идешь и идешь, охватив его взглядом весь, щедро залитый огнями гигантский массив, именуемый родным городом, где немало домов, тебе близких, и каждая улица — твоя; и ты чуть ли не сросся с его деревьями, камнями, людьми; где есть и твой угловой дом, куда ты приходишь всегда с замиранием сердца и болью: здесь ты родился; дом, полный голосов, увы, уже ушедших; и никто тебе не знаком; и каждый раз выбегает тебе навстречу кто-то очень похожий, из далекого детства, ты сам…

Мамиш шел и шел, и ему приходилось порой чуть ли не бежать, когда перед ним возникала улица, круто сбегающая вниз.

Идет, идет, а с ним его тени, отбрасываемые фонарями. Тени, тени, много теней расходится от тебя — прямые, с изломами, длинные, короткие вдоль улицы сбоку, спереди, сзади… Сколько теней!.. Но одна тень — каждый раз главная, она темнее других.

Идет, идет, и за ним его тень.

И вот уже, длинная-длинная, бежит впереди, идешь, догоняешь, на голову свою наступил, а тень уже сзади, за спину ушла, вытянулась. Идешь, идешь, она взбирается на стену, выше тебя, ломается на балконе и снова намного впереди тебя, и ты догоняешь, еще шаг, и ты топчешь голову…

Только хотел Мамиш во двор юркнуть, как с угла окликнули: Гюльбала; с Али прощается. Странно, как показалось Мамишу, посмотрел на него Али и тотчас ушел.