Восточные сюжеты - [18]

и не подумаю! пусть влепит ему, отцу родному!

А Хасай дразнил:

— Так чем же?

— Сам знаешь!

— А еще говорят, сын у меня неудачник! Да я такого сына на дюжину иных умников не променяю! Люблю, когда сын о совести толкует: и нас воспитывает, и сам воспитывается!

— Вот-вот! — Гейбат повернул могучий затылок к Гюльбале, будто не ему говорил: — Любителю таких пламенных речей не пристало с помощью отца кооперативную квартиру строить, это раз, пышную свадьбу играть за его же счет…

но первым женился все же Хасай!

«Отец породниться хотел с большим человеком, вот и сосватал мне его дочку, а потом локти кусал, когда того с треском сняли…» Гейбат методично — какая память! — перечисляет:

— …устраиваться на новую работу, когда гонят со старой, опять же с помощью отца! — Гейбат доволен, то на Хасая смотрит, то на Агу, а те и без Гейбата все это знают.

— Точка! Теперь точка!

На Гюльбалу даже непохоже — чего кипит?

Ага зевнул.

— Когда сыт, и пошуметь можно, даже полезно.

— Что вы три брата на одного набросились? Ведь правду Гюльбала говорит!

Ренины слова сигнал к прекращению: «Видите же, человек выпил, оставьте его в покое!»

— Я молчу, Рена-ханум!

— И я на кизил перехожу! — Ага придвинул к себе вазу на высокой тонкой ножке.

Рена дружит с женой Гюльбалы, и тесть его еще в силе, никому и не приснится, что придет день, и Хуснийэ позовет Мамиша:

«Мамиш! Мамиш!»

Вытираясь полотенцем, Мамиш спешит к Хуснийэ-ханум.

«Что случилось?»

А Хуснийэ держит газету.

«Вот!»

«Что?»

«Здесь же о тесте Гюльбалы! Не знаешь?! Вчера на пленуме говорили, Хасай рассказывал! — Раньше был «наш родной брат», а теперь «тесть Гюльбалы»! — Найди это место!» — Взяла у него полотенце, сунула в руки газету. И Мамиш пробегает ее, шепчет:

«…прирост промышленного производства… ускорение темпов нефтяного… повышение эффективности… при активной поддержке…»

«Не здесь, не здесь! — Хуснийэ надела очки и тычет в середину газеты. — Здесь ищи!»

«…усилить борьбу с проявлениями собственничества и мелкобуржуазного индивидуализма…»

«Дальше, дальше!»

«…сигналы трудящихся о злоупотреблениях…»

«Вот, вот!»

читала ведь сама, чего же меня заставляешь!

«…и лично…»

«Это о тесте!»

«…в деле подбора и расстановки кадров… бесконтрольность…»

«Говорила я ему!»

«…беспринципность, порождающая обстановку безответственности…» «Так, так».

«…безнаказанность…»

«А ну-ка покажи! — Мамиш показывает, и она вчитывается: — «Без-на-ка-зан-ность». Ай-ай-ай! И мы породнились с ним! Я такие подарки им понесла на обручение!.. — Смотрит на Мамиша, и за стеклами удивленные глаза. — Ай-ай-ай!» Но это было потом…

А Хасаю, раз Рена говорит, что Гюльбала прав, ей виднее, чего ради портить кровь на ночь глядя? Сын ведь, не чужой, поспорили, и хватит!

— Я расскажу вам занятную историю о красных тридцатках! Однажды в разгар веселья, это было в том же сорок третьем, к нам постучались. Смотрю, стоит щупленький мужчина, а в руках незачехленный тар держит, весь инкрустированный перламутром. Вспоминаю, что где-то до войны слушал его игру, мастер-виртуоз, бедняга умер недавно… Пришел, говорит, увеселить вашу компанию! Я его приглашаю, радуясь удаче…

Но Гюльбала вскочил.

— Нет, не удастся тебе заставить меня молчать! — И палец, словно револьверное дуло, на Агу и Гейбата: — И тебе я готов ответить, и тебе!

В тот же миг — надо же, чтоб так совпало! — одна из ярких, похожих на свечу ламп в люстре, щелкнув, погасла, и все три брата, не сговариваясь, разом залились хохотом, и даже Мамиш не сдержал смеха: смешно вышло, что совпали и вспышка Гюльбалы, и щелчок лампы — казалось, и она испугалась его угрозы. Лишь Рена с беспокойством взглянула на перегоревшую лампу — где она найдет такую свечеобразную?

Гюльбала растерянно, ничего не понимая, уставился на Мамиша и, видя, что и он смеется, часто-часто заморгал густыми ресницами, изумленно обвел глазами сидящих и, не говоря ни слова, сел, опустил голову. Кажется, он не слышал даже, как треснула лампа, не заметил, что погасла она, одна из дюжины.

И все тут же замерли, оборвали смех — из глаз Гюльбалы крупными каплями на белую скатерть капали слезы. В нежданно наступившей тишине раздался тонкий голосок Октая:

— Брат плачет.

Глаза Рены округлились, лицо побелело, пошло красными пятнами. Она сорвалась с места и выскочила из комнаты.

И Хасай первым заговорил. Он поднялся, обошел стол и, подойдя к Гюльбале, положил руку ему на спину. Сказал громко, так, чтобы и Рена слышала — ее замешательство было неожиданным и он почувствовал себя виноватым перед нею:

— Да я изрежу на куски любого, кто осмелится косо взглянуть на моего сына, ранить его сердце! Не посмотрю, брат он мне или кто еще!..

Глаза Хасая повлажнели. «Как же это мы, а?.. — говорил его взгляд. — Что же мы, звери? Своего сына, а?..»

— Рена! Рена! — громко позвал он.

И Ага не ожидал, губы его улыбаются, а в глазах застыл страх. Гюльбала — и слезы! И Хасай вот-вот расплачется. Гейбат не понимал, что случилось, — хохотать еще, а хохот клокочет в горле, или бросаться на защиту Гюльбалы, ведь обидели племянника!

И Мамишу еще ни разу не доводилось видеть плачущего Гюльбалу, он этого не помнит… Упали, прыгая на ходу с трамвая, больно очень, обидно, что брюки у колен порвались, Мамиш не хочет плакать, а слезы льются и льются, а Гюльбале хоть бы что. И Хасай ремнем его при Мамише, губы злые — раз, два, — Гюльбала отбегает, а ремень достает его спину.