Восточные сюжеты - [17]

«А я тогда дал себе твердое слово: что бы ни говорили — молчать». И он молчал. Даже тогда, когда речь зашла о родной матери. Попробуй кто другой при нем недобро отозваться о матери, такую звонкую пощечину влепит, что весь город услышит!.. Но нет, не дали Гюльбале спокойно усидеть на месте, до конца сдержать слово. Кто тянул Хасая за язык? Если бы, конечно, Хасай знал, что ответит сын, разве стал бы приставать к нему.

— Пусть льстят твои братья! — сказал Гюльбала. — Противно угождать тебе!

Мамиш насторожился: взгляд у Гюльбалы был точь-в-точь, как в те далекие годы… «Я доказал тебе, что ты мразь, и могу делать с тобой все, что захочу! Так?» — «Так», — сказали другие. И Гюльбала стал разрезать бритвой шелковую рубашку Селима из Крепости. А потом тот шел и лентами на ветру развевалась рубашка, «…доказал, что ты мразь!»

— Вот вам и благодарность моего любимого сына!

Дерзость Гюльбалы воспринималась Бахтияровыми привычно: он рос, чувствуя за спиной силу отца, и все переносили на сына свое почтительное отношение к Хасаю. Даже теперь младший Хасаевич — Октай — говорил с дядьями требовательно, но к этому примешивалась и капризность, вызванная тем, что Октай был сыном любимой жены, занимавшей привилегированное положение в семье Бахтияровых.

— Я не виню его, мир так устроен. Одному чем больше помогаешь, тем ненасытнее делается, думает, так и должно быть: ты помогаешь, а он принимает, да еще дуется на тебя, чем-то недоволен. А начнешь злое лицо показывать, льстит, пушинку с тебя сдуть спешит, слово в мед макает, чтоб слаще было. Не смотри на меня с такой ненавистью, Гюльбала, я же не враг тебе! И не о тебе речь.

Вошла Рена. Она слышала Хасая. Разве мог умолчать Гюльбала?

— А есть такие: мелют, что на ум взбредет, и философами ходят!

а ну дай ему еще!

Хасай вот-вот взорвется, Рена к Гюльбале, а не к Хасаю, с ним управиться легче:

— Прошу, не спорь!

— А что ему спорить? Опустеют карманы, снова к отцу придет, — заметил Ага.

— Не быть мне Гюльбалой!

— Да ну? Лотерейный выиграл? Клад открыл? Тогда магарыч с меня! Везу всех за город в шашлычную Али-Аббаса!

Кормят быстро и вкусно, сколько бы ни приехало народу. С утра и до поздней ночи. Аге не подотчетна, хотя он и любит иногда посидеть здесь с важным гостем.

— Довольно, Хасай Гюльбалаевич, сколько можно бить по башке «я» да «я»!

За Хасая тут же братья заступились: «Тебе бы радоваться, что такого отца имеешь» и «Ай-ай-ай!» Это Ага. Надо же, даже Мамиш повернул к Гюльбале лицо, мол, брось!

а ты меня не слушай, врежь ему!

Гюльбала удивленно посмотрел на Мамиша.

— И ты? — И резко отвернулся от Мамиша.

— Не видишь, выпил, — шепнула Рена Хасаю. — О Теймуре говори!

— Ах, Теймур!.. — и такая боль, что все умолкли. — Если и был кто из нашего рода самородком, так это Теймур. Весь в покойную мать. Чистый, как горный снег! Как скажет, так и сделает. Лучшим учеником в школе был!

что ж ты умолк?! встань, скажи!

Будто для Гюльбалы говорил, в назидание.

— Сколько книг прочел!..

А Гюльбала всю библиотеку прадеда прочел, все сидящие столько не прочли.

— Ушел бы в сорок первом — молчал бы, но в сорок третьем!.. Когда сабля моя резала и острием и ребром!.. Одного моего слова было достаточно, чтоб Теймура оставили. Но все мы, Бахтияровы, упрямы, упрямство и погубило его. «Теймур, — сказал я ему, — ты изъявил желание пойти добровольцем, и баста! Считай, что выполнил свой гражданский долг, а теперь отойди в сторону и поручи свое дело мне. Сам видел, — говорю ему, — Гейбат без ноги лежит в госпитале, в бывшей твоей школе, и неизвестно, выживет или нет. Ага пропал без вести, мать больна, уйдешь, сердце ее разорвется». И разорвалось, как только пришла черная весть о смерти. И что, вы думаете, он ответил мне? «Нет, — говорит, — у меня денег, чтобы взятку тебе дать, зря не старайся!» Я подумал, что он шутит, расхохотался, а он, вижу, всерьез, побелел даже.

— Молодец! Так я и ожидал!

— Несчастный!.. — Ага с сожалением глядел на Гюльбалу, и неизвестно было, к кому относятся его слова — к Теймуру или племяннику. Оказалось, что к Гюльбале: — Имеешь ли ты хоть понятие о том, куда шел Теймур? На верную смерть шел! Уцелели ведь чудом!

тебе виднее, пророк!.. в плен — и спасся! шкуру сохранил!

— «Молодец!» — передразнил он Гюльбалу. — Пороху не нюхал!

Хасай будто не слышал ни сына, ни брата.

— А я смеюсь: «О какой взятке говоришь?» Он молчит, только в глазах, как вот сейчас у Гюльбалы, огонь горит. Кто-то завистливый наговорил, настроил против меня. «Ну зачем ты так, Теймур? — говорю ему. — Маму нашу пожалей!» Но скрывать не буду, приносили, умоляли: «Да прикоснусь устами к земле, по которой ступали твои ноги!» — и развязывали полные мешки, высыпали на кровать красные шуршащие тридцатки. И что выгадал Теймур?!

— Ты все выгодой меришь.

И чего в бой лез Гюльбала?

А Хасай не поддавался — сын, чужих нет, пусть себе тешится; да и станет он сердце перегружать, спорить на ночь глядя.

— Чем же мерить, светик мой? — Не хотел, а сказал.

— Теймур тебе говорил.

— А ты свидетелем был? — Снова не хотел, но выпалил.

— И не я один!

— Ай какой ты умница!

— Ну что вы спорите? Что вы не остановите их? Ага? Гейбат? Хоть ты, Мамиш?