Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества - [23]
24
В это же время «Ле Монд» и другие газеты сообщали, что союзники обдумывают созыв международного трибунала для суда над нацистскими руководителями. От рассуждений перешли к делу: в трибунал назначили восемь судей, двое из них были французы. Хотя бы по имени Леон мог знать одного из них, Робера Фалько{78}, бывшего члена апелляционного суда Парижа.
В октябре 1945 года перед трибуналом предстали двадцать два обвиняемых. «Ле Монд» описывала инкриминированные им преступления, в том числе одно непривычное: геноцид. Что же это за новое преступление, вопрошала газета, и каковы его корни? Ответом стало интервью с автором этого термина Рафаэлем Лемкиным – американским профессором, как представил его журналист-собеседник. Отвечая на вопрос о практических последствиях такого нововведения, Лемкин напомнил собеседнику о недавних событиях в тех местах, с которыми была связана вся жизнь Леона, – в Австрии и Польше. «Если впредь государство будет действовать с намерением уничтожить национальное или расовое меньшинство своего населения, – заявил Лемкин французским читателям, – любой соучастник этих действий может быть арестован и предан суду, как только окажется за пределами страны»{79}.
Упоминание о событиях в Австрии и Польше, должно быть, усугубило тревогу Леона о близких, о которых по-прежнему не было никаких сведений. Его отец Пинхас и брат Эмиль умерли в 1914 году, но что сталось со всеми прочими – в Вене, Лемберге, Жолкве?
В 1945 году Леон еще не знал, но я знаю. Мне он никогда не рассказывал, что все спутники его детства, все до единого члены разветвленного галицийского клана Бухгольцев и Флашнеров были истреблены. Из семидесяти с лишним родичей, живших в Лемберге и Жолкве к началу войны, единственный уцелевший – Леон, улыбчивый мальчик с большими ушами.
Леон никогда не заговаривал со мной о тех временах, никогда не упоминал никого из погибших. Лишь теперь (и это одно из последствий приглашения во Львов прочесть лекцию) я начинал осознавать масштаб той утраты, с которой ему пришлось жить до конца собственной жизни, охватившей почти весь ХХ век. Мой дед, тот человек, кого я знал во второй половине его жизни, был единственным и последним из всех тех, с кем он рос в Галиции. Вот источник молчания, которое я ощущал в детстве, молчания, которым была наполнена их с Ритой маленькая квартира.
По немногим документам и фотографиям мне удалось восстановить очертания исчезнувшего мира. Осталось много лакун. Недостает не только людей – по бумагам Леона я не могу судить и о его отношениях с Ритой. Своей «золотой девочке» Рита посылала сердечную любовь, но, если она и выражала подобные чувства мужу, письменного их следа не сохранилось. И со стороны Леона к ней – тоже.
У меня сложилось впечатление, что в их жизнь вторглось что-то еще перед их расставанием в январе 1939 года. Почему Леон уехал из Вены один? Как добралась до Парижа его маленькая дочь? Почему Рита осталась в Вене? Я вернулся к бумагам Леона и попытался найти ответ в обрывке бумаги с адресом мисс Тилни и в трех фотографиях мужчины в галстуке-бабочке.
Эти следы никуда не привели. Тогда я обратился к месту, связанному с детством Леона, к городу, где родилась его мать Малка, а также появился на свет Герш Лаутерпахт, человек, благодаря которому на Нюрнбергском процессе прозвучали слова «преступления против человечества».
II. Лаутерпахт
25
Теплым летним днем 1945 года, через несколько недель после окончания войны в Европе, профессор права, уроженец Жолквы, проживавший теперь в Англии и работавший в Кембридже, ожидал гостей к обеду. Мне представляется, как он сидит за огромным столом красного дерева в кабинете на верхнем этаже солидного таунхауса на Кранмер-роуд и поглядывает в окно. На граммофоне звучит пластинка «Страсти по Матфею». Сорокавосьмилетний Герш Лаутерпахт с напряжением ждет члена Верховного суда США Роберта Джексона, которого президент Трумэн недавно назначил главным обвинителем немецких военных преступников на международном военном трибунале в Нюрнберге.
Джексон приехал в Кембридж, чтобы обратиться к «учености и здравому суждению»{81} Лаутерпахта со сложной проблемой. А именно: как убедить советских и французских представителей предъявить в Нюрнберге обвинение в преступлениях международного масштаба, совершенных немецким нацистским руководством? Джексона и Лаутерпахта связывали давние доверительные отношения. Им предстояло обсудить пункты обвинения, роли прокуроров и судей, использование доказательной базы, тонкости формулировок.
Единственный вопрос, который оба они постараются обойти в разговоре, – это семья самого Лаутерпахта. Как Леон и миллионы других евреев, Лаутерпахт надеялся получить весточку о своих родителях, братьях, сестрах, дядьях и тетях, кузенах и кузинах, племянниках – о ком-то из огромной семьи, затерянной в молчании в Лемберге и Жолкве.
