Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества - [123]

Возникли также принципиальные возражения, например те, что приводил Леопольд Кор: Лемкин угодил в ловушку «биологического мышления», сосредоточившись на группах и тем самым дав лишний повод для укрепления как антинемецких, так и антиеврейских настроений. Препятствия на пути Лемкина все еще были слишком высоки.

138

Тем не менее кое-какой результат усилия Лемкина принесли. Через четыре дня после повторной встречи с Джексоном термин «геноцид» вновь возник в протоколах заседания. Это случилось 25 июня, и неожиданным спасителем Лемкина оказался сэр Дэвид Максвелл Файф{573}, шотландский юрист, проводивший перекрестный допрос элегантного, седого, достойно державшегося дипломата Константина фон Нейрата, первого министра иностранных дел при Гитлере. Когда-то молодой немецкий дипломат застал в Константинополе резню армян, потом он был назначен рейхспротектором оккупированной Богемии и Моравии. На служебной записке, составленной Нейратом в этой должности, и сконцентрировал внимание Максвелл Файф. В августе 1940 года фон Нейрат писал о том, что следует сделать с чешским населением оккупированной территории, в том числе предлагая вариант, который сам он охарактеризовал как «наиболее радикальное и теоретически полное решение»: депортировать всех чехов и попросту заменить их немцами (предполагая, что таковых наберется достаточно).

В качестве альтернативы ему виделась «германизация путем индивидуального отбора и размножения» некоторых чехов и опять же изгнание всех прочих. Оба подхода предполагали уничтожение чешской интеллигенции.

Максвелл Файф зачитал отрывки из этого меморандума Нейрата.

– Подсудимый, – резким тоном обратился он к Нейрату и предложил тому признать себя виновным «в геноциде, то есть уничтожении расовых и национальных групп».

Лемкин, наверное, был счастлив – и его счастье удвоилось несколько минут спустя, когда Максвелл Файф сослался на «известную книгу профессора Лемкина» и под протокол прочел сформулированное Лемкиным определение геноцида.

– Именно это вы планировали, – сказал Максвелл Файф Нейрату. – Устранить чешских учителей, писателей, певцов, всех, кого вы называете интеллигенцией, – людей, которые могли бы передать следующим поколениям историю и традиции чешского народа{574}. Это и есть геноцид.

Фон Нейрат безмолвствовал. Самовольная поездка Лемкина сразу же принесла плоды.

Позднее Лемкин написал Максвеллу Файфу, взволнованно, торжественно, выразил «глубочайшую признательность» за полученную от британского прокурора поддержку концепции геноцида{575}. Ответ Максвелла Файфа – если он был – утерян. После суда прокурор написал предисловие к блистательному отчету журналиста Р. У. Купера о процессе, упомянув при этом термин «геноцид» и книгу Лемкина. «Это преступление составляло суть плана нацистов», писал он, и привело к «чудовищным» деяниям. Купер уделил целую главу «новому преступлению – геноциду», концепции, «апостолом» которой был Лемкин, «глас вопиющего в пустыне». Купер отметил, что оппоненты этого термина понимали, что он может быть применен к «исчезновению индейцев Северной Америки», то есть признал, что идеи Лемкина представляют собой «категорическое предупреждение белой расе»{576}.

Журналист упомянул Хаусхофера, «варварство», «вандализм» и Мадридскую конференцию, с которой Лемкин «был отозван в Польшу»{577} (похоже, Лемкин продолжал приукрашивать свою биографию, как в Дьюке четырьмя годами ранее). Очевидно, Лемкин использовал Купера, чтобы подобраться к Максвеллу Файфу, и скорее всего, именно этим путем слово «геноцид» вновь проникло в судебный зал.

Поскольку Шоукросс и Лаутерпахт в тот момент отлучились из Нюрнберга, Максвелл Файф мог самостоятельно развивать тему геноцида, и это могло иметь существенные последствия: в отличие от «преступлений против человечества» – концепции, которая охватывала деяния, совершенные во время войны, – обвинение в геноциде открывало возможность учесть все деяния нацистов, в том числе совершенные до начала войны.

139

Пока Лемкин дергал за все ниточки, настаивал, пробивал, Лаутерпахт писал свои части заключительной речи Шоукросса. Он сидел в одиночестве на втором этаже дома 6 по Кранмер-роуд, а не выпивал с журналистами в баре нюрнбергского «Гранд-отеля». Мне представляется – негромким фоном – Бах, «Страсти по Матфею», мысли текут одна за другой, перо летает по бумаге. Время от времени Герш переводит взгляд на окно, видит университетскую библиотеку и футбольное поле.

Он проработал над текстом несколько недель. Завершил короткое вступление и более пространные первую и третью часть обвинительной речи, изложив юридические аргументы (вторая часть, с разбором фактов и доказательств, была написана еще в Нюрнберге). Я располагал отпечатанной на машинке версией этого текста, но хотел увидеть рукописный оригинал, тот, который Лаутерпахт передал своей машинистке миссис Лайонс. Эли хранил оригинал в Кембридже, и я снова поехал в этот университетский городок. Мне уже был знаком почерк Лаутерпахта, знакомы были и его аргументы, столь ясно и логично изложенные: Лаутерпахт призывал трибунал отвергнуть доводы подсудимых о том, что-де эти обвинения были новыми и не имели прецедентов. Первые страницы были написаны с величайшей сдержанностью – все чувства, вся страсть были полностью из них удалены. В этом, как и во многом другом, Лаутерпахт был полной противоположностью Лемкину.