Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества - [120]

Весной 1946 года Лаутерпахт почувствовал усталость и был близок к депрессии. Рахиль волновалась за его физическое и умственное здоровье. Бессонница расстроила его нервы настолько, что Герш подолгу переживал из-за каких-то мелочей, вроде вступительного взноса в клуб «Атенеум» на Пэлл-Мэлл. Ужасное сообщение о гибели родителей и всех близких, которое передала ему Инка, хотя и без подробностей, придавило Герша. Рахиль сообщала Эли, что по ночам его отец «горько плакал во сне», настигнутый «зверствами, о которых он так много наслушался»{553}.

Единственным лучом света была весть о спасении Инки. Лаутерпахт не пожалел времени и усилий, чтобы убедить Инку перебраться в Кембридж и поселиться вместе с ним и Рахилью. Он имел право забрать ее, поскольку оказался ближайшим ее живым родственником, но не мог пригласить в Англию Мельманов, которые опекали девочку в австрийском лагере для перемещенных лиц. Лаутерпахт понимал, что Инка предпочла бы остаться с Мельманами, поскольку именно они обеспечили ей чувство безопасности и что-то вроде семьи после пережитых «ужасных страданий». «Мы много знаем о тебе, – писал он пятнадцатилетней девочке, – потому что твой дед Арон очень тебя любил и часто о тебе рассказывал». Он готов был с уважением отнестись к ее выбору, но до известного предела. Разумеется, ей предстоит самой определять свое будущее, но все же ей следовало бы приехать в Англию, где условия жизни будут «более нормальными»{554}.

Чтобы наладить зашедшие в тупик переговоры, пришлось вмешаться Рахили. «Я понимаю твои сомнения и страхи», – писала она девочке, и все же, напоминала она, Герш – ее самый близкий родственник, брат ее матери. «Думаю, будет правильно, если ты приедешь к нам, в свой родной дом, в свою семью». И она добавила слова, которые, вероятно, и повлияли в итоге на решение Инки: «Ты будешь для нас нашим ребенком, нашей дочкой». В том же году Инка приехала в Англию и поселилась на Кранмер-роуд.

Пока еще шли эти переговоры, Лаутерпахт снова отправился в Нюрнберг, теперь уже точно зная, что его семья была истреблена теми самыми людьми, против которых он готовил обвинительный приговор. 29 мая он приехал в город и встретился с Дэвидом Максвеллом Файфом и командой британских юристов, которым было поручено подготовить заключительную речь. Эту речь предстояло произнести в суде через несколько недель, в конце июля, так что Шоукросс предложил распределить обязанности: британские юристы в Нюрнберге подберут фактический материал по каждому подсудимому, а Лаутерпахт возьмется за «юридический и исторический раздел». Его задачей было убедить судей в том, что никакие юридические тонкости не мешают признать подсудимых виновными в преступлениях против человечества и в других вошедших в формулу обвинения преступлениях. «Это будет главная часть всего нашего выступления», – заверял его Шоукросс{555}.

136

Лемкин же все еще пребывал в Вашингтоне – разочарованный и обозленный аутсайдер, которого умышленно не подпускали к делу. Убедившись, что термин «геноцид» не используется на суде, что его слово остается непроизнесенным, он попытался каким-то образом вернуться в Европу. Он понимал, что лишь он сам сумеет добиться, чтобы о геноциде заговорили, а для этого надо попасть в Нюрнберг. Он жил один, получая в качестве внештатного консультанта американского военного министерства 25 долларов за день работы, с тревогой думал об участи своих родных – известий о них так и не было – и следил за процессом по репортажам и протоколам. Он имел доступ к части материала и обратил внимание на подробности, всплывшие в дневнике Франка. Эти «поденные записи», отмечал он, сохранили «все “официальные” слова и деяния». Порой они читаются «словно скверный голливудский сценарий»{556}, эти слова высокомерного, жестокого циника, лишенного и жалости, и даже способности оценить размах своих злодеяний. Дневники побудили Лемкина обратить особое внимание на Франка.

Но жизнь его не сводилась лишь к работе и переживаниям. Он много общался – намного активнее, чем Лаутерпахт, – сделался почти что светским львом до такой степени, что «Вашингтон пост» упомянула его в статье о жителях столицы «иностранного происхождения», которых попросили поделиться своим мнением об американских женщинах{557}. Среди семерых участников опроса доктор Рафаэль Лемкин фигурирует в качестве «ученого», «глубокомысленного польского специалиста по международному праву, автора «Правления стран “оси”…».

Лемкин не упустил своего шанса поговорить об американских женщинах. Этот закоренелый холостяк счел вашингтонских дам «слишком честными, слишком искренними», чтобы привлечь его: им, на его взгляд, не хватало «столь соблазнительной тонкости европейских кокеток». Да, внешне почти все американские женщины привлекательны, поскольку и красота здесь более демократична. Европейские женщины частенько бывают «бесформенны и даже уродливы», подлинную красоту приходится искать в высших сословиях. И еще одно отличие: европейские женщины пускают в ход интеллект, покоряют мужчин, «играя роль интеллектуальных гейш», – американки этого не делают. И все же, заявил он интервьюеру, при всех изъянах американских женщин, он бы охотно «связал себя с одной из них».