Восточней Востока - [12]

Капитан закаленный, бывалый,

Мне банан подарил на прощанье

И рукой помахал:

— Не забудь меня, мальчик!

А второй уходил —

Доброволец, по званию — унтер,

Чинно всем козырнул и сказал:

— За заботу — спасибо!..—

Хоть, по правде сказать, специально о нем

Вряд ли кто-то заботился в доме

Моего отца-адмирала.

Третий молча ушел —

Капитан-лейтенант, командир субмарины,

Показал свою спину в накидке

И ни разу не оглянулся.

Ни один не вернулся назад…

Но по-прежнему дуб шелестит,

И красавица-роза

Расцветает четырежды в год

В центре сада, как прежде,—

Мы ее называли когда-то «начальником штаба».

Золотая цветет резеда, аромат источая,

Но к дыханью цветов

Примешалось навеки дыхание смерти.

Мой отец растерял золотые свои позументы

И теперь часто сердится —

Просто без всякой причины.

А сестра с той поры,

Как ушел капитан-лейтенант молчаливый,

Тоже стала безмолвной — молчит и молчит,

Только гладит задумчиво кошек.

Мать моя

Уж давно проводила свой праздник кандэки[1],

Уж давно позабыла устав послушания мужу,

И теперь не отец, а она

Сквозь житейские штормы ведет

Пообтрепанный крейсер семейный.

Там, где раньше людская была,—

Там столовая стала сегодня.

В кладовой, где, случалось, меня

За провинности мать запирала,

Ныне — спальня сестры. А в гостиной

Нет хибати — с углями горшка, — там горит

Газа тонкое синее пламя.

Я смотрю в это пламя — и вижу,

Как пылает под бомбами город окрест,

Как приносят в дома, то в один, то в другой,

Крытый лаком игрушечный гробик,

Никого в том гробу, ничего в том гробу —

Лишь бумага, письмо, извещенье,

И рыдает над маленьким гробом склонясь,

Та, из бедного дома, старуха,

Говорившая с провинциальным акцентом,

Над которым мы часто смеялись.

Из приемника «Стерео», мнится,

Вновь звучат, как отчаянье, флотские марши,

Самолетов Америки рокот,

Похоронных салютов раскаты…

Я вернулся в мой город над морем,

Я в саду возле дома стою.

Больше некому, знаю, сюда возвращаться,

Больше некому будет уйти.

Что нам с Прошлым поделать?

Его

Зачеркнуть, изменить — невозможно.

Двери дома, в котором витают

Тени прошлого, боль, заблужденье, обман, —

Нерешительно я открываю…

ДЗИРО СУДЗУКИ

«До свида…»

О, почему я

Такой несчастливый, гонимый?

В Токио ветер

Играет бесцветной листвой.

Люди спешат.

Электрички проносятся мимо. Плачется небо

Над бедной моей головой.

О, почему это

Счастье земное так хрупко?

О, почему

Так нетрудно обидеть мечту?

Милая, вот ты уходишь,

И красная юбка

Светится, яркая,

На пешеходном мосту.

Нет, не смирюсь —

Как со всем существующим, сущим,

Миром жестоким,

Которым я здесь окружен!

Сам я — как мост

Меж сегодняшним днем и грядущим,

Каждый мой нерв,

Словно мускул моста, напряжен.

Нет, не поверю,

Что это — судьба, и все та же

Хмурость и пасмурность

Мне суждена на года!

Верю, что встретимся!

Счастливы будем!

И даже

Не «до свиданья» кричу тебе вслед —

«До свида…»

ТОРИКО ТАКАРАБЕ

Над Сибирью

Внизу — немыслимый простор

Тайги — лесного океана,

Как много островерхих гор!

И все, должно быть, — безымянны.

У нас — не то, моя страна

Иначе видится в полете:

У всех пригорков — имена,

Любая кочка — на учете…

В ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

Хорошо мне — до боли,

Хорошо мне — до муки:

В шерсть задумчивой колли

Погрузила я руки.

У собаки во взгляде —

Благородство, доверье…

О кочующих душах

Вам знакомо поверье?

Все мне чудится, мнится

Под ветров завыванье,

Что была она принцем

В прошлом существованье…

КАДЗУО ЯМАМОТО[2]

Дом Толстого

Проезжаем сначала березовый лес.

Дальше — ивы густые. И снова — березы.

Дальше — старые вязы. Их ветви — как темный навес.

Неужели и впрямь великан русской прозы,

Несравненный Толстой

Вот по этой дороге

пешком до Москвы и обратно

С легким стулом складным,

с тонкой тростью французской,

в рубахе простой

Путь свершал многократно?

Как просторно вокруг! Осень в рощах зажгла фонари,

И равнина багряна,

Как в багряных лучах уходящей вечерней зари

Волны Тихого океана.

Бесконечно дорога пряма.

Можно в небо приехать по ней, как по светлой аллее!

Вот нырять начинает она — от холма до холма,

Но, как прежде, конец ее

к небу приклеен.

Вот проехали Тулу. Перед сто девяносто шестым

Километром

в груди с остротою нежданной

Родилось ожиданье щемящее встречи с Толстым,

Встречи с Ясной Поляной.

А посмотришь вокруг — сколь огромна, обширна земля!

Нет российским просторам границы.

Темный лес вдалеке — уж, наверное, там соболя,

Волки, рябчики, дикие зайцы, лисицы!

Вот подсолнечник: поле — как желтый ковер!

Мы въезжаем в него, словно в джунгли густые.

Столько золота я не видал до сих пор:

Воздух, небо, земля — золотые.

Юрий, русский поэт, весь в пыльце золотой

(Золотеют щека и надбровья),

На подсолнечник смотрит с крестьянской земной простотой:

«Это — лакомство зреет коровье!»

Что ж, он прав, он ничуть не унизил цветы:

Здесь, средь этих равнин плодородных,

Все пронизано светом земной доброты,

Дружбой неба и хлеба, людей и животных..

С той поры, как ступил я на жизненный твердый большак,

 Я себя торопил, о покое не мысля вовеки,

Но сегодня впервые невольно замедлил свой шаг —

Так шаги пилигрим замедляет, приблизившись к Мекке!

Дом Толстого — за плотной завесой дерев,

За воротами в виде двух башенок белых.

Я стою, от волненья в тиши замерев,

Став застенчивей самых несмелых,

Перейти не решаясь невидимую межу.

Лунный круг в свете дня надо мною белес и неярок.