Восточней Востока - [10]

Говорят, что Мисима был очень талантлив. Стилист, психолог, тонкий живописатель природы. Даже те, кто не разделял его идей, признавали его искусство полемиста, своеобразную логику его рассуждений.

«Начинал он в свое время с утверждения культа чистой красоты, но как-то довольно быстро пришел к утверждению культа императора, в чем, по его мнению, проявляются как раз наиболее красивые черты японского национального духа», — рассказывали мне с некоторым даже удивлением.

Энергией он был наделен фантастической. Литература, кино, телевидение, дискуссии с молодежью — всего этого ему было мало. Однажды разнеслась весть: писатель добровольно вступил в «силы самообороны» (так называется возрождаемая, в обход конституции, японская армия) и прошел полный курс солдатского обучения. Это было соответственно отражено в прессе, немало способствовав популярности как личности писателя, так и военного мундира.

Последней затеей Мисима было создание «личной гвардии» из восьмидесяти трех человек. Примечательно, что на обмундирование волонтеров пошел, как рассказывают, гонорар за книгу «Как нам защитить японскую культуру». Иллюстрированные журналы обошла фотография: на плоской крыше Национального театра в центре Токио Мисима принимает парад своих «гвардейцев». Кое-кто улыбался: игра в солдатики. Мисима говорил, что для него все это серьезно. И, я думаю, с ним следует согласиться. С «потешных» солдатиков многое начиналось в человеческой истории. А тут еще раскол в прогрессивных силах, метания молодежи, скепсис, сквозь который зачастую угадывается естественная тоска юности по герою. А ведь Мисима — талантливый, энергичный, блестяще образованный, это вам не полусумасшедший старец Бин Акао, беснующийся на уличных митингах и открыто провозгласивший Гитлера своим идолом.

Верно, что реакция обычно бездарна. Но иногда опа бывает и талантлива. Тогда это вдвойне опасно.

И вот — самоубийство.

Самоубийство после неудачной попытки поднять на путч один из полков «сил самообороны». Самоубийство, обдуманное заранее (возможность неудачи Мисима предвидел), отрежиссированное, театральное. «Последний спектакль господина Мисима», — сказал мне японский физик, стажировавшийся в этот момент в Новосибирске и лично знакомый с писателем. Рассказывают: за три недели до смерти Мисима устроил в Токио выставку своих фотографий (полуобнаженное, отграненное специальной гимнастикой тело), одна из них — в исходной позе для харакири.

Газеты сообщили подробности: свою акцию Мисима совершил в здании армейского штаба, в присутствии ошеломленного генерала, которого перед тем сподвижники писателя (из его «личной гвардии») привязали к креслу. Ближайший из этих сподвижников затем снес учителю голову, сокращая тем самым его мучения, а потом учинил харакири над собой.

Искали объяснений: говорили о подспудном комплексе неполноценности, скрытно терзавшем энергичного Мисима, об идейном крахе, о жесте отчаяния. И наоборот: о фанатической вере в торжество своих идей.

Но, как бы то ни было, ошибкой — и опасной — является тенденция к облегченной трактовке случившегося. Уже в иных комментариях оно представало совершенным фарсом (между тем если это фарс, то не слишком ли дорогостоящий?), уже и произведения Мисима пренебрежительно именовались романчиками.

Ах, насколько было бы все легче, если бы силам прогресса противостояли одни паяцы, параноики, бездарности и духовные ублюдки.

Жизнь показывает: противник может быть и умным, и талантливым, знающим тайные пружины человеческих душ, человеческой психики.

Об этом необходимо помнить. Об этом говорит мрачная история жизни и смерти Юкио Мисима.

Но не об этом прежде всего думаю я, когда вспоминаю свои соприкосновения с литературным миром современной Японии. Вспоминаются искренние, честные строки молодых поэтов, проникнутые стремлением разобраться в сложностях жизни. Вспоминаются мудрые и глубокие стихи их старших наставников, передающих литературной молодежи демократические традиции Исикава Такубоку и Такидзи Кобаяси. Вспоминается ответ одного старого прозаика на мой вполне традиционный вопрос: «В чем вы видите первейшую обязанность писателя в современном мире?»

— У Горького есть один рассказ, — произнес задумчиво мой японский собеседник, — основанный на автобиографическом факте: как-то в молодости, в период скитаний по России, ему довелось принимать роды у нищенки. «Рождение человека» — называется этот рассказ. Я думаю, что задача писателя во все времена, в том числе и в наше, — ежедневно, ежечасно способствовать рождению человечности…

По-моему, это прекрасно сказано!

Из японской поэзии

Эта глава служит как бы дополнением и иллюстрацией к предшествующей.

Знакомясь с произведениями японских поэтов прошлого и настоящего, по мере возможностей эксплуатируя для этой цели знающих русский язык японцев, добывая английские издания, вслушиваясь в звучание стихов в оригинале, я часто испытывал соблазн передать то, что понял и почувствовал, средствами русского языка и стиха.

Передать — но как?

Рифмы, размера, по крайней мере в нашем понимании, японская поэзия не знает.

В отношении поэтической классики — хайку, танка — путь, в общем, известен. Он найден усилиями советских переводчиков-японистов, и это можно без преувеличения назвать творческим подвигом. Хайку (или хокку) обычно переводится в три строки, танка (или пака) — в пять. При переводе стремятся сохранить характерное число слогов (семнадцать — 5–7–5 — для хайку и тридцать один — 5–7–5–7–7 — для танка, но это правило необязательно, ибо ни слух, ни зрение русского читателя не обучены строго фиксировать число слогов. Взамен строчкам хайку или танка придается одни из русских силлабо-тонических размеров, а иногда о легкая, неназойливая рифма: