Восточней Востока - [8]

Прохладная дыня в ладони…

Человечество — на Луне!

Но часто в беседе, особенно в кругу профессиональных литераторов, можно заметить неожиданное: восторги гостя по поводу старинных хайку и танка, которые, по его расчетам, должны были бы доставить хозяевам большое удовольствие, выслушиваются лишь с вежливым вниманием и дежурной улыбкой. «А, конечно, — угадываешь за этой улыбкой, — опять его восхищает экзотика!»

Большинство крупных поэтов современности культивируют поэзию новых форм, представляющих собой, грубо говоря, различные виды верлибра. Как и всюду в мире, нередки и случаи, когда поэт пишет и прозу, но крайне редко можно встретить смешение двух видов поэзии в одной творческой лаборатории. «Это не стихи, это танка», — можно иногда услышать. Приверженцы современных поэтических форм говорят, что рамки старинных миниатюр тесны для выражения сегодняшнего, сложного и противоречивого мира. Наиболее радикальные из них утверждают, что классические жанры в известной мере скомпрометированы той официальной поддержкой, которой пользовались они в годы милитаризма. Говорят еще, что хайку и танка нежизненны, ибо в этом виде поэзии окончательно утратился критерий профессиональности, что стало невозможно отличить произведение новичка от работы мастера. Впрочем, точно такие же — встречные — упреки можно услышать и в адрес новой формы.

Кстати, о профессиональности. Тоже не простой вопрос. Представляя мне членов «Конгресса поэтов», Кусака добавлял к каждой фамилии: рабочий завода… шофер такси… машинистка… профсоюзный работник… Это вовсе не значило, что в «пятиугольнике» собрались любители-новички. Просто профессиональных поэтов в нашем понимании, то есть живущих литературным трудом, в стране единицы. Поэтические книжки издаются за счет авторов, мизерный тираж в несколько сотен экземпляров (при высоком — надо отдать справедливость! — полиграфическом качестве) обходится примерно в двести тысяч иен (пять месячных зарплат выпускника университета). Зато все остальное, в том числе и литературное качество, решающего значения не имеет. Если очень хочется и денег не жалко, можно издать что угодно, в том числе и вовсе безграмотное. С одной стороны, это, может быть, не так уж и плохо: во всяком случае, я не слышал, чтобы в Японии существовала проблема настырных графоманов. Но, с другой стороны, как ни зыбок практикуемый в нашем литературном быту критерий: «… автор трех сборников…» — это все же какой-то критерий при первом знакомстве. В Японии он вообще «не срабатывает». У себя дома все-таки, худо ли, хорошо ли, ткнув пальцем в точку на карте, мы можем с известной долей достоверности сказать, кто там живет и работает, что пишет и какое примерно место занимает в общесоюзном литературном процессе. В Японии это невозможно: в Токио вам едва ли скажут, кто из поэтов работает в таком даже знаменитом городе, как Нагасаки. Я-то знаю теперь, что есть в этом городе поэт Ямада, написавший книгу стихов о жертвах атомной бомбы, и поэт Фукае, критикующий коллегу Ямада за чересчур усложненную манеру письма, за уступки сюрреализму. Но что значит их творчество как явление в общенациональном масштабе? На этот вопрос никто не мог мне ответить, хотя отдельные стихотворения обоих поэтов показались интересными даже в импровизированном английском подстрочнике…

Были откровенные разговоры, были дискуссии, порой — острые. Были парадоксальные ситуации. В городе Фукуока, на острове Кюсю, местный поэт Кагаме с жаром отстаивал известную точку зрения, что художник обязан быть «над схваткой» и пуще инфекции опасаться политических страстей. Отстаивал, доказывал — а под конец достал из портфеля номер журнала с последней своей публикацией: статьей, осуждавшей американскую агрессию во Вьетнаме.

Другой поэт заявил, что для него писать стихи — все равно что бросать камни в темноте: в кого попадет, за то он не отвечает. И вообще поэтическое озарение посещает его лишь тогда, когда он (стройный, крепкий, со спортивной фигурой) чувствует себя одиноким, потерянным, раздавленным, А через несколько минут обрушился на меня: ему показалось, что я недостаточно горячо люблю Маяковского. Парадокс? Ничего не поделаешь, привыкай, не дома…

При всех спорах, при всех неожиданных поворотах дискуссии, при всей, наконец, специфике бытия поэзии в Японии постоянно ощущалось присутствие сильной и здоровой демократической, прогрессивной тенденции в современной японской поэзии. Тенденции, восходящей к началу нашего века, к традициям Такубоку.

«Я пишу о любви, — сказал молодой Хироси Осада. — Но я буду жестоким лицемером, если я напишу при этом о луне и хризантемах и умолчу о страданиях влюбленных, которые не могут соединить свои судьбы, потому что наше общество не может обеспечить им общую крышу над головой…»

В поэтическом кружке, собравшемся в доме поэта Рюсе Хасегава (его считают одним из талантливейших современных поэтов, его называют сэнсэй — учитель, но и он зарабатывает себе на жизнь в одном из рекламных агентств), обсуждали только что выпущенный на ротапринте коллективный сборник. Я попросил перепости мне стихи, которые вызвали единодушное одобрение. Они назывались «Наш век» и принадлежали юноше по имени Нацуме Огуси: