Воспоминания - [69]

Из хорватских профессоров я в первое время ближе всего познакомился с профессором теоретической механики. Он побывал в русском плену, научился русскому языку и теперь мне много помогал в затруднениях с хорватским языком. После лекций мы обычно гуляли с ним около часа в городском парке. Для меня этот час был уроком хорватского языка.

Число русских профессоров в Политехникуме быстро увеличивалось. Появился профессор механической технологии Н. Н. Саввин, которого я хорошо знал по Петербургскому Политехникуму и профессор Пушин — мой коллега по Электротехническому Институту. Появилось и несколько русских младших преподавателей. Ко мне, например, приехал мой ученик и бывший сотрудник по Путейскому Институту Чалышев и заменил моего хорватского ассистента. Позже, уже после моего отъезда в Америку, прибыло еще несколько русских.

В последние годы я имел возможность опять посетить Загреб. Политехникум сильно разросся. В нем теперь насчитывалось больше десяти тысяч студентов и занимал он огромное многоэтажное здание. Из бывших при мне русских профессоров на действительной службе, кажется, никого не осталось — все занято хорватами. Но в быстром развитии инженерного образования в Хорватии русские профессора безусловно сыграли заметную роль.

За первый год пребывания в Загребе я прочел требуемые курсы сопротивления материалов и графической статики, но по экспериментальному изучению прочности строительных материалов ничего сделано не было — мы не имели нужной лаборатории. Я доложил Совету профессоров о необходимости организации лаборатории и попросил командировать меня в Западную Европу для ознакомления с новейшими машинами. Совет с моим предложением согласился и ассигновал необходимые для поездки деньги.

По окончании летнего семестра отправился в командировку. Я не был в западно-европейских лабораториях с 1913 года и был лишен возможности читать инженерные журналы, поэтому ожидал встретить много нового и в литературе и в лабораториях. Но эти ожидания не оправдались: и в годы войны, и в первые послевоенные годы было не до науки и я в своей области особых перемен не нашел. Начал с осмотра Мюнхенской лаборатории. Я знал эту лабораторию с 1904 года, когда она еще оставалась в том виде, как ее организовал Баушингер, основатель Международного Общества Испытания Строительных Материалов.

Теперь оказалось, что при перестройке Политехникума старое здание лаборатории было разобрано и лаборатория была помещена в нижнем этаже большого нового здания. Она несколько увеличила свои помещения, но потеряла возможность свободного расширения и доставка в лабораторию для испытания громоздких объектов сделалась затруднительной. Август Феппль, которого я знал с 1904 года, уже вышел в отставку и его заменили новые незнакомые мне люди. Чего‑либо нового в оборудовании лаборатории я не нашел.

Мюнхен сильно изменился. Здания остались прежними, но ни на улицах, ни в многочисленных пивных уже не было прежнего веселья. Инфляция, резкое падение ценности бумажных денег, дезорганизовали экономическую жизнь страны. Городское население не получало достаточного количества съестных припасов. Промышленность не получала нужного сырья. Прошло после войны три года, но жизнь еще не наладилась.

После Мюнхена я посетил Штутгарт и Карлсруэ, но и там не нашел ничего нового. Поехал в Париж. Тамошние лаборатории мне были хорошо известны, ничего нового в них найти я не расчитывал и ехал в Париж, чтобы там встретиться с моим младшим братом, покинувшим Киев осенью 1918 года. Он служил в каком‑то украинском учреждении и летом жил в деревне верстах в тридцати от Парижа. Брат встретил меня на вокзале и предложил устроиться у него, что я и сделал. На следующее утро пошли осматривать окрестности. Кругом была тихая сельская жизнь, совсем как у нас на Украине. Ничего такого, что напоминало бы о близости большого города. Разговорились о России. Было ясно, что после мира с Польшей и окончательного разгрома Добровольческой армии большевики утвердились надолго. О скором возвращении домой нечего было и думать. Я рассказал брату о деятельности в Югославии. Брат говорил о планах украинцев организовать высшее учебное заведение в Чехословакии. После нескольких дней жизни во французской деревне я переселился в Париж, а оттуда поехал в Лондон.

В Лондоне я занялся просмотром научно-технических журналов, вышедших после начала войны, но ничего особенного и важного не нашел. В это время я в первый раз встретил имя Г. И. Тайлор и прочел его работу об аналогии задачи о кручении призм и задачи о прогибе равномерно нагруженной и равномерно растянутой мембраны. Аналогия эта была установлена Прандтлем еще в 1905 году, но Тайлор, очевидно, этого не знал и вновь аналогию открыл и применил ее к ряду практически важных задач. Встретил я и несколько работ Соусвелля, с которым когда‑то переписывался по поводу английского перевода моей книги по теории упругости.

Из работ экспериментального характера наибольший интерес представляли исследования по усталости металлов. Исследования эти велись в Национальной Физической Лаборатории и я решил эту лабораторию посетить. Оказалось, что посещение лаборатории обставлено разными формальностями и мне пришлось довольно долго просидеть в приемной в ожидании пропуска. Лабораторию по испытанию прочности материалов показывал мне профессор Стантон. Имя его мне было знакомо по опубликованным им работам. Его отношение к посетителям показалось мне странным. Он определенно не хотел показывать ведущихся в лаборатории работ и если я останавливался у какой‑либо машины, чтобы поближе познакомиться с ее устройством, он старался меня от машины оттащить. Невольно приходило в голову сравнение поведения английского профессора с поведением профессора немецкого. В Германии я мог войти в любую лабораторию по моей специальности без всяких документов и заведующий показал бы мне все машины и все ведущиеся в лаборатории работы. В Англии все засекречено и заведующий лабораторией старается показать как можно меньше. Посещение лаборатории Стантона надолго отбило у меня охоту посещать английские лаборатории.