Воспоминания театрального антрепренера - [27]

Вот примеры его рассказов, которые обыкновенно импровизировались им во время гримировки.

— Когда служил я в Киеве и посещал Лысую гору, познакомилась со мной одна молоденькая ведьма. Мы с ней больше по любопытству сошлись: она об актерах не имела понятия, а я их сестру не мог себе уяснить. Ну, ладно, ходим, значит, на свидания и разные разговоры разговариваем.. Наш брат актер пришелся ей, значит, по самому вкусу, а мне она была без всякого удовольствия, потому что с хвостом и нечесаная. Чесаться им по ихнему закону запрещено. Ну, хорошо. Сезон театральный подходит к концу и мне нужно было в Москву на пост ехать. А денег-то у меня в то время — ни одного франка. Прихожу я на Лысую гору, вызываю свою Углядку (это так знакомую ведьму звали) и говорю ей: «Пешком идти в Москву не хочется, занять денег не у кого, — не можешь ли ты у своего начальства малую толику добыть и меня ими под верное обеспечение ссудить? Я тебе, говорю, свою библиотеку в залог оставлю». Она мне в ответ пропищала: «денег мы не признаем и при себе их не держим, но бесовскою властью обладаем, так что я тебя могу в лучшем виде на даровщину в Москву доставить». За это я выругался: «как, говорю, ты смеешь мне предлагать на помеле ехать?» «Зачем на помеле, отвечает, на каком угодно инструменте поезжай. Вот хоть на этом бревне отправляйся». «Ну, на этом-то, пожалуй, говорю, можно, потому что оно все-таки больше солидности имеет, чем помело».

Уговорились мы с ней учинить мои проводы на другой день… На следующее утро уложился я, взял чемодан под левую руку, под правую на всякий случай зонтик захватил и отправился на условленное место, к бревну. Прихожу, а уж ведьма-то меня ждет с творожными ватрушками, это она мне их полтораста штук на дорогу напекла. «Ну, говорит, садись да и улетай». Обхватил я бревно ногами, а она какие-то непонятные три слова произнесла, плюнула в мою сторону, — я и взлетел. Летел, летел, летел — наконец, глядь, за что-то левой ногой задел, оглянулся — Иван Великий. «Ну, теперь спускайся, приказываю я бревну, но только потихоньку». Оно и спустилось, да неудачно — поперек Тверского бульвара расположилось, так что земли-то я никак не мог достигнуть, пришлось на воздухе проболтаться всю ночь, пока утром меня обер-полицеймейстер из окна не увидал. Бревно-то было так велико, что через весь бульвар с крыши на крышу перекинулось, как воздушный мост… Сбежались городовые и спасительные круги начали ко мне бросать, но только никак не могли их до меня докинуть. Пришлось им за пожарной лестницей сходить. Приволокли ее и приставили к бревну. Я и полез по ней, но только дошел до половины, как хвать — лестница-то до земли сажени на три не достает. Чтош было делать? «Растопырьте, братцы, говорю городовым, руки — я спрыгну». Ну, и спрыгнул. Повели меня к полицеймейстеру. «Что ты, говорит, за человек? И откуда, говорит, ты это бревно приволок?» Нельзя же обманывать полицию, я и признался, что по знакомству с ведьмой на нем с Лысой горы в Москву приехал… И вышел через это вопиющий скандал: меня в двадцать четыре часа из города вон выселили…

— Но тут вы, вероятно, проснулись? — спросил кто-то с улыбкой.

— Дурак! Чего лезешь, коли тебя не спрашивают! — закричал обидчиво Николай Хрисанфович.

В другой раз Рыбаков говорил:

— Для меня никакие плодородные земли не диковина, потому что я видел такие удивительные страны, каких вы себе и представить не можете. Например, когда я был в Олонецкой губернии, то узнал, что существует там один такой сверхъестественный уезд, что стоит только на каком-нибудь поле его бросить хотя одну спичку, а через год вырастает на этом поле целый сосновый лес. Очень земля восприимчива…

— Ну, это еще что! — перебил его комик Глушковский. — Я вот знаю один из уездов Оренбургской губернии, так много поинтереснее. В нем от спички-то не лес вырастает, а прямо спичечная фабрика.

— Ну, и дурак! — решил Рыбаков.

Или вот еще о постройке какого-то столичного театра, свидетелем которого он непременно был сам:

— Прежде чем строить его начали, стали в землю вбивать сваи… Только войдут они, сваи-то, в землю и сравняются с площадью, сейчас же еще другую партию свай поверх тех бьют. И таким образом штук сорок их друг на дружку в земле стоймя ставили. Это всегда так фунтаментальные здания строят… Вот это вбивали-вбивали и вдруг из Парижа заказное письмо приходит. Пишут в нем: «остановитесь; ваши сваи на самом красивом месте в летнем саду сажени на четыре высунулись и производят безобразие». Ну, наши, конечно, остановились, потому что войны не хотели, и послали туда телеграмму: «облепите сваю в статую, и пусть она у вас будет на манер памятника, а подпиливать ее не смейте, потому что она казенная».

— А вы, Николай Хрисанфович, не видели этой высунувшейся сваи?

— Да как же, братец, не видел? Разумеется, видел, но только тогда, когда ее еще в русской земле вбивали.

Подобное вранье его называли «классическим» и всегда нарочно его подзадоривали к нему, чтобы подивиться его бойкой фантазии, никогда не стесненной никакими рамками.

Но есть анекдоты про Николая Хрисанфовича другого характера, более интересного, даже не лишенного своеобразного остроумия и непринужденного юмора.