Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [42]
Словоохотливый Абрамка, может быть, еще бы больше повествовал, когда бы не заметил, что красноречию его нет места: я притворился спящим, чтоб пресечь этот поток квартирных сплетен, и он, приняв кажущееся за действительность, потушил бережно свечи мои и вышел, предоставляя мне видеть во сне побоище между Песоцким и Булгариным, в этот день торжественно совершившееся в книжном магазине и имевшее в результатах контузии, полученные первым, показавшиеся болтливому Абрамке значительнее того, что было в самом деле, и трехнедельную болезнь второго, заставившую его на время удалиться в свое разлюбезное Карлово[308], где черные повязки на голове и бандульеры[309] на руках объясняемы были всем каким-то небывалым несчастным падением из экипажа на мостовую. Si non e vero, e ben trovato!..[310] Как бы то ни было, но дружба между этими двумя господами, т. е. между Булгариным и Песоцким, с этого времени сильно поколебалась, несмотря на все старания Греча, с одной стороны, и книгопродавца Ольхина, с другой, примирить их. Впоследствии по наружности все стало благополучно; казалось, побоище было забыто, но эта наружность была в высшей степени обманчива; она походила на те цветущие луга, которые, как рассказывают путешественники, стелются словно зеленые ковры по кратеру Этны или Везувия.
Часов в десять утра следующего дня, когда я только что окончил мое утреннее чаепитие и присел было к письменному столу, чтобы пробежать лежавшие тут новые газеты, в дверь мою из коридора кто-то тихо постучал с вопросом: «Можно ли войти?» Я отворил дверь, запертую снутри на ключ, и передо мною явилась широкоплечая, сутулая, с головою, сильно подавшеюся вперед, личность, темно-розовая с длиннейшим носом, с ярко-огненно-курчавыми волосами и узкими оранжевыми ленточкою бакенбардами, шедшими прямо в рот, умильно улыбавшийся вместе со светло-голубыми маслеными, вперенными в меня глазами. То был тогдашний новый петербургский Ладвока, заменивший на время, на довольно, правда, короткое время, в столичной книготорговле предприимчиво-отчаянного Смирдина, ничего не смысливший и не понимавший в этой торговле книгопродавец Матвей Дмитриевич Ольхин из евреев, недавний еще курьер канцелярии министра финансов, щеголявший в мундирчике с бляхой на [нрзб.; тележонке?]. Никогда не имея удовольствия видеть у себя этого тогдашнего издателя «Библиотеки для чтения», сильно в ту пору прославленного Сенковским ежемесячно, а Булгариным почти ежедневно и непременно еженедельно в субботнем фельетоне, я не мог не изумиться при его неожиданном ко мне появлении.
– Я к вам на минуточку, – говорил преемник славы и несчастной предприимчивости Смирдина, усаживаясь на кресло в моей комнате. – Меня просил зайти к вам Иван Петрович. Ему необходимо побеседовать с вами и со мною; но ведь он болен, не встает с дивана, и вы очень его обязали бы, посетив его теперь же вместе со мною. У меня время рассчитано, как у англичан. Они ведь говорят, как мне неоднократно объяснял мой благотворитель Егор Францович[311]: «Время – капитал», и я с англичанами в этом вполне согласен. (Он вынул из жилетного кармана превосходный золотой хронометр и бросил взгляд на его циферблат.) Так ежели можете, Вл[адимир] П[етро]вич, уделить нам полчасика, пожалуйте со мною к бедному Песцу. Вы, конечно, знаете его вчерашнюю у меня в магазине схватку с Булгариным?
– С чего же мне знать, – удивленно спросил я, – почтеннейший Матвей Дмитриевич, все эти пререкания в нашей журналистике, когда они не в печати, как, к сожалению, это иногда бывает? Ведь я со всеми этими господами, печатающими и печатающимися, дерущимися и побиваемыми, никакой компании не вожу, и, право, хоть и под одной кровлей с Иваном Петровичем живу, а, исполняя ваше и его желание навестить его теперь, я, значит, сделаю ему ровно третий мой визит с самого начала моего с ним знакомства за год пред сим, когда он приехал в Земледельческое училище, где я тогда состоял на службе, приглашать меня принять участие в его только что родившемся тогда «Экономе».
– Ну а теперь, – улыбался Ольхин, снова взглядывая на часы, по-видимому, с намерением почаще показывать всем и каждому такую превосходную драгоценную вещь, – а теперь и он, и я, его соиздатель, приглашаем вас уговориться с нами, чтоб этот самый «Эконом», брошенный со вчерашнего вечера Фаддеем, был веден одним вами без всякого участия Булгарина, имя которого вместе с именем Песоцкого слетит с последней страницы каждого нумера, оставшись только на объявлениях перед подпиской, так как, вы ведь знаете, имя-то его пользуется решительным авторитетом в публике, особенно в публике провинциальной
