Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [95]
Во время всего этого моего рассказа А. С. Пушкин несколько раз посмеивался и при этом бросал мне ласковые взгляды. По окончании же рассказа моего о билете на хоры Зимнего дворца Пушкин несколько времени беседовал об этом сюжете с Воейковым, с бароном Розеном и с некоторыми другими, причем сказал, обратясь ко мне:
– Рассказом этим я завладею для первого нумера «Современника» или для будущего нового издания «Повестей Белкина».
Затем Пушкин обратился к Воейкову и сказал улыбаясь:
– А вот теперь я с вас, Александр Федорович, попрошу взятку себе или хоть снисходительное одолжение.
– Я весь к вашим услугам, Александр Сергеевич, – вопил Воейков, уверенный, что речь будет не больше как о какой-нибудь предварительной рекламе в «Инвалиде».
Пушкин. Бога ради, Александр Федорович, поместите меня в ваш «Дом сумасшедших», чрезвычайно обяжете, чрезвычайно. Там у вас есть и препорядочные люди, как Батюшков, Жуковский, Шишков, Карамзин…
Воейков (перебивая его). Я бы дал остаток моей жизни, ежели бы мне следовало прожить еще столько, сколько прожил поныне, чтобы только все забыли эти несколько моих гнусных стихов на добродетельнейшего моего благодетеля Николая Михайловича[706]. Но что написано пером, того, к несчастию, не вырубишь топором. Эти стихи мой вечный позор, и я сам не знаю, как я мог их написать, я, бессовестная скотина, наполнив их самою бессовестною ложью относительно будто бы эластических правил добродетельнейшего Николая Михайловича. Стихи эти были написаны в момент какого-то сумасшедшего и нелепого раздражения. Стихи эти уже достаточно наказали меня, заперев мне навсегда как двери сердца, так и двери квартиры Василия Андреевича Жуковского.
Пушкин. Мало ли чего не бывает на свете. И мне случалось, в минуту горячки, писать не то, что чувствовал. И я себе не прощу никогда моих шуточных эпиграмм на добрейшего из добрейших генерала Инзова, когда я жил и служил в Одессе[707]. Но не в этом дело. А зачем вы не хотите поместить меня в вашем «Доме сумасшедших»?
Воейков. Затем, что в вас, как в поэте, нет ни одной из тех странностей и эксцентричностей, какие есть у других и которыми в особенности богат Жуковский; как о человеке, в сатире мне об вас говорить нечего, ежели я не сделаю относительно вас того же, что сделал так подло, так гнусно относительно Карамзина. Словом, вы для сатиры не годитесь. А впрочем, подождите, может быть, как журналиста, можно будет вас немножко попортретировать.
Пушкин. Будем ждать местечка в «Доме сумасшедших» Воейкова, хоть, например, для Пушкина-журналиста. Благо не долго ждать: через два месяца начнется моя журнальная деятельность. А вот у меня в коллекции есть почти все ваши прежние члены «Дома сумасшедших»; но, к сожалению, я не имею ни Магницкого, ни Ширинского. Пожалуйста, продиктуйте мне их, Александр Федорович.
Воейков. Зачем мне вам их диктовать? Послезавтра утром я сам привезу к вам копию всего моего «Дома сумасшедших», за исключением Карамзина. Извините только, что списано будет моим стариковским почерком.
Пушкин (жмет ему руку). Тысяча благодарностей. Я знаю, что ведь вы почти ни для кого не проявляете такого рода любезности, почему в особенности вам благодарен за ваше ко мне внимание и постараюсь за ваше золото отдать хоть моею бронзой. Ну а теперь пока все-таки прочтите-тка для меня о Ширинском. Его цензурный устав верх несовременности!
Воейков. Алжирский устав!
Пушкин. Как алжирский?
Воейков. Да, так я его назвал в моих стихах. Вот они:
– А вот уж коли на то пошло, имею честь представить вам любопытного субъекта. Слушайте:
Пушкин. Браво! Превосходно! Иезуитизм весь наружу. Как это?
Чудо как верно, характерно и типично. Вот ежели бы в этом роде да изобразить наших журнальных бойцов, с тою же злою, сатирическою язвительностью, какая вами употреблена особенно при посажении в «Дом сумасшедших» страшного иезуита-обскуранта Магницкого.
Воейков. К услугам вашим, Александр Сергеевич:
Пока Воейков читал свое ругательное стихотворение на Сенковского, я всматривался в Пушкина и не мог не заметить, что выразительное лицо поэта утратило печать веселости и становилось мрачно, грустно и проявляло даже досаду: очевидно, он ожидал остроумия, хотя и желчного, но встретил лишь циничную бранчливость. Воейков, не заметив этой резкой перемены в Пушкине, вскликнул:
Журналист и прозаик Владимир Петрович Бурнашев (1810-1888) пользовался в начале 1870-х годов широкой читательской популярностью. В своих мемуарах он рисовал живые картины бытовой, военной и литературной жизни второй четверти XIX века. Его воспоминания охватывают широкий круг людей – известных государственных и военных деятелей (М. М. Сперанский, Е. Ф. Канкрин, А. П. Ермолов, В. Г. Бибиков, С. М. Каменский и др.), писателей (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Н. И. Греч, Ф. В. Булгарин, О. И. Сенковский, А. С. Грибоедов и др.), также малоизвестных литераторов и журналистов.
Книга подготовлена по инициативе и при содействии Фонда ветеранов внешней разведки и состоит из интервью бывших сотрудников советской разведки, проживающих в Украине. Жизненный и профессиональный опыт этих, когда-то засекреченных людей, их рассказы о своей работе, о тех непростых, часто очень опасных ситуациях, в которых им приходилось бывать, добывая ценнейшую информацию для своей страны, интересны не только специалистам, но и широкому кругу читателей. Многие события и факты, приведенные в книге, публикуются впервые.Автор книги — украинский журналист Иван Бессмертный.
Во втором томе монографии «Гёте. Жизнь и творчество» известный западногерманский литературовед Карл Отто Конради прослеживает жизненный и творческий путь великого классика от событий Французской революции 1789–1794 гг. и до смерти писателя. Автор обстоятельно интерпретирует не только самые известные произведения Гёте, но и менее значительные, что позволяет ему глубже осветить художественную эволюцию крупнейшего немецкого поэта.
Книга М. Лапирова-Скобло об Эдисоне вышла в свет задолго до второй мировой войны. С тех пор она не переиздавалась. Ныне эта интересная, поучительная книга выходит в новом издании, переработанном под общей редакцией профессора Б.Г. Кузнецова.
«Гражданская оборона» — культурный феномен. Сплав философии и необузданной первобытности. Синоним нонконформизма и непрекращающихся духовных поисков. Борьба и самопожертвование. Эта книга о истоках появления «ГО», эволюции, людях и событиях, так или иначе связанных с группой. Биография «ГО», несущаяся «сквозь огни, сквозь леса... ...со скоростью мира».
От редакции журнала «Знамя»В свое время журнал «Знамя» впервые в России опубликовал «Воспоминания» Андрея Дмитриевича Сахарова (1990, №№ 10—12, 1991, №№ 1—5). Сейчас мы вновь обращаемся к его наследию.Роман-документ — такой необычный жанр сложился после расшифровки Е.Г. Боннэр дневниковых тетрадей А.Д. Сахарова, охватывающих период с 1977 по 1989 годы. Записи эти потребовали уточнений, дополнений и комментариев, осуществленных Еленой Георгиевной. Мы печатаем журнальный вариант вводной главы к Дневникам.***РЖ: Раздел книги, обозначенный в издании заголовком «До дневников», отдельно публиковался в «Знамени», но в тексте есть некоторые отличия.
Книга рассказывает об ученом, поэте и борце за освобождение Италии Томмазо Кампанелле. Выступая против схоластики, он еще в юности привлек к себе внимание инквизиторов. У него выкрадывают рукописи, несколько раз его арестовывают, подолгу держат в темницах. Побег из тюрьмы заканчивается неудачей.Выйдя на свободу, Кампанелла готовит в Калабрии восстание против испанцев. Он мечтает провозгласить республику, где не будет частной собственности, и все люди заживут общиной. Изменники выдают его планы властям. И снова тюрьма. Искалеченный пыткой Томмазо, тайком от надзирателей, пишет "Город Солнца".
Сборник содержит воспоминания крестьян-мемуаристов конца XVIII — первой половины XIX века, позволяющие увидеть русскую жизнь того времени под необычным углом зрения и понять, о чем думали и к чему стремились представители наиболее многочисленного и наименее известного сословия русского общества. Это первая попытка собрать под одной обложкой воспоминания крестьян, причем часть мемуаров вообще печатается впервые, а остальные (за исключением двух) никогда не переиздавались.
Внук известного историка С. М. Соловьева, племянник не менее известного философа Вл. С. Соловьева, друг Андрея Белого и Александра Блока, Сергей Михайлович Соловьев (1885— 1942) и сам был талантливым поэтом и мыслителем. Во впервые публикуемых его «Воспоминаниях» ярко описаны детство и юность автора, его родственники и друзья, московский быт и интеллектуальная атмосфера конца XIX — начала XX века. Книга включает также его «Воспоминания об Александре Блоке».
Долгая и интересная жизнь Веры Александровны Флоренской (1900–1996), внучки священника, по времени совпала со всем ХХ столетием. В ее воспоминаниях отражены главные драматические события века в нашей стране: революция, Первая мировая война, довоенные годы, аресты, лагерь и ссылка, Вторая мировая, реабилитация, годы «застоя». Автор рассказывает о своих детских и юношеских годах, об учебе, о браке с Леонидом Яковлевичем Гинцбургом, впоследствии известном правоведе, об аресте Гинцбурга и его скитаниях по лагерям и о пребывании самой Флоренской в ссылке.
Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) – создательница первого в советской России театра марионеток, художница, переводчица. Впервые публикуемый ее дневник – явление уникальное среди отечественных дневников XX века. Он велся с 1920-х по 1960-е годы и не имеет себе равных как по продолжительности и тематическому охвату (политика, экономика, религия, быт города и деревни, блокада Ленинграда, политические репрессии, деятельность НКВД, литературная жизнь, музыка, живопись, театр и т. д.), так и по остроте критического отношения к советской власти.