Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [96]

– Еще вот-с почтеннейший Н. И. Греч:

Вот и Греч, нахал в натуре,

Из чужих лоскутьев сшит,

Он цыган в литературе,

А в торговле книжной – жид.

…[710]

К Гречу Пушкин даже симпатизировал, любя в нем его остроумие, и сказал Воейкову, нахмурив брови:

– Ну, уж не через край ли вы хватили, Александр Федорович?

Воейков и тут, казалось, не понимал и, пустившись вскачь, по-видимому, не мог быть удержан, почему спросил:

– Не угодно ли познакомиться поближе с общим другом и благоприятелем нашим Фаддеем Венедиктовичем? – И, не дожидаясь ответа, читал:

Тут кто?.. Гречева собака

Забежала вместе с ним,

То Булгарин забияка

…[711]

Последние стихи заставили Пушкина невольно улыбнуться.

– Куда ни шло, читать, так читать все, – восклицал Воейков и прочел:

Вот в порожней бочке винной

Целовальник Полевой,

Беспардонный и бесчинный…

…[712]

Стихи на Полевого, которого Пушкин хотя и не любил, но не мог не считать весьма даровитым и во многом полезным писателем того времени, произвели на него особенно неприятное впечатление, и он, чтобы не показать Воейкову свое явное неудовольствие, закрыл лицо рукой и тихонько посвистывал.

– Еще есть у меня в «Сумасшедшем доме» известная вам Сафо в карикатуре.

– Как не знать, – сказал Пушкин, – знаю, урожденная княжна Х[ерхеулид]зева, сестра жены статс-секретаря Мордвинова[713]. Темира! Оригинальная, но очень добрая личность.

Воейков стал читать:

Вот Темира… вкруг разбросан

Перьев пук, тряпиц, газет;

Ангел – дьяволом причесан

И чертовкою одет.

Карлица и великанша,

Смесь с юродством красоты,

По талантам генеральша,

По причудам прачка ты!

Достойно внимания, что, сколько с удовольствием Пушкин слушал выходки против таких лиц, как Магницкий, далеко с видимою несимпатией слушал он ругательства, изрыгаемые Воейковым против литераторов-журналистов. Когда же Пушкин прощался с Воейковым и собирался уехать, Воейков, вышедши за ним в переднюю, спрашивал:

– Так завтра или самое позднее послезавтра я доставлю вам, Александр Сергеевич, непременно все дополнения моего «Дома сумасшедших».

– Сделайте одолжение, – сказал Пушкин, надевая шубу из рук слуги и закутываясь шарфом, – сделайте одолжение, Александр Федорович, особенно стихи о Магницком.

– А наших друзей журналистов? – спрашивает Воейков, посмеиваясь.

– Ну, и их, и их! – произнес Пушкин уже в дверях в сени, откуда слышны были слова его: – Прощайте, Александр Федорович, прощайте, не простудитесь[714].

То были последние слова, какие я слышал из уст Пушкина при жизни его.

Спустя два месяца после этой моей встречи с Пушкиным у Воейкова не стало бессмертного поэта.

В третий раз в течение моей жизни я видел Александра Сергеевича Пушкина два месяца после этого вечера, в конце января 1837 года, уже в гробу. Квартира великого поэта на Мойке близ Певческого моста в доме княгини Волконской была сильно атакуема публикой, беспрестанно стремившеюся прощаться с покойным поэтом, который, как сам выразился в своих беспримерных стихах, воздвиг себе памятник нерукотворный[715] в каждом русском сердце. Гроб Александра Сергеевича был окружен с утра до поздней ночи, да и ночью даже, ревностными его поклонниками, из которых было немало сменявших ночных чтецов Псалтыря и читавших за них сами.

Я, пока тело неподражаемого поэта в течение трех суток находилось в доме, приходил поклониться ему по два раза в день и потому, ежели бы владел кистью или пастельным карандашом, т. е. вообще ежели бы я был художник, мог бы изобразить весьма верно Пушкина в гробу, по крайней мере вернее и грациознее, чем тот портрет, который был тогда же налитографирован и пущен в продажу. Скажу теперь только то, что Пушкин был положен в гроб в любимом своем темно-кофейном сюртуке, в котором я видел его в последний раз у Воейкова.

А. Ф. Воейков в 1838 году продал свои «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» Плюшару, который поручил редакцию этой газеты А. А. Краевскому[716], а в 1841 году эта газета явилась уже с иллюстрациями, очень искусными и изящными, под названием «Литературной газеты». В 1837–1838 годах А. Ф. Воейков, влияя сильно на тогдашнего богача В. Г. Жукова, успел уговорить его учредить типографию и издавать книги, что и началось огромным обедом, данным в залах типографии, на который собрались все наличные тогда в Петербурге литераторы[717]. Замечательно, что эта типография, «Жукова и Воейкова», устроена была в Сенном, грязном и смрадном переулке в том самом доме, из окон которого в 1831 году, когда свирепствовала первая холера в Петербурге, чернь бросала докторов, так как тут устроена была центральная холерная больница. Когда-нибудь я подробно поговорю об этом оригинальном обеде, слегка описанном в «Воспоминаниях» И. И. Панаева[718]. А теперь скажу только, что А. Ф. Воейков умер в 1839 году здесь, в Петербурге.

Петербург. 15 августа 1871 г.

Мое знакомство с И. Н. Скобелевым

У Николая Ивановича Греча в то время, когда он редактировал «Северную пчелу», бывали вечера, на которые собиралось много известных тогда людей в обществе и литературе. В 1834 году в первый раз явился на эти вечера, бывшие обыкновенно по четвергам, Иван Никитьевич Скобелев, имя которого до того времени принадлежало только, конечно с самой лестной и блестящей стороны, истории нашей «победоносной» армии; с этого же времени оно сделалось и достоянием нашей литературы, потому что тогдашняя его «Переписка русских воинов», а потом «Рассказы русского инвалида» и, наконец, драма «Кремнев»