Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [94]

Муж ее, как гласный думы, находился внизу, в зале и, облаченный в мундир со шпагой, видел отменно хорошо всю церемонию приема персидского уполномоченного. Василий Григорьевич, очень любивший свою Матрену Никитичну, возвратясь домой и нашедши жену полубольную в постели, огорчился и озаботился. Но она ничего о происшедшем ему не рассказала и все пояснила жестокою головною болью, ей причинившеюся от жары на хорах. Б[ибико]ву, приехавшему на другой день, было то же самое объявлено, и он рассыпался в самых восторженных сожалениях, сопровождаемых советами различных лечебных средств, долженствующих непременно оказать помощь самым радикальным образом. Его превосходительство даже готов был сейчас скакать в аптеку за какими-то волшебными гомеопатическими порошками. Все это имело в результате то, что когда господин камергер уехал, то Василий Григорьевич сказал: «Вот истинный русский боярин! Святой человек! Ангельская душа». Дня через два Гаврило Гаврилович заехал узнать о состоянии здоровья Матрены Никитичны, которую, благодарение Богу, застал в вожделенном положении, распоряжавшуюся по своему домашеству. В этот день Б[ибико]в особенно усердно хвалил все на даче Жукова. Это восхищало самолюбивого хозяина, который пришел просто в восторг, когда «генерал» объявил ему, что на днях он приедет к ним не один, а со своею женой, Катериной Петровной, которая страстно любит ягоды и фрукты, а всего этого жуковская оранжерея (поистине преплохая) доставляет в избытке. Решено было назначить день для приема их превосходительств. Приготовления были самые блестящие, и разного рода богатоновским[705] затеям и разного рода сюрпризам не было конца. Наконец наступил этот желанный день, когда на двор Жуковой дачи, усыпанный красным песком, въехала голубая карета, запряженная четверней и с лакеем в пунцовой ливрее с золотыми галунами, пунцовой на том основании, что камергеры пользуются правом употреблять этот привилегированный для дворцовых ливрей цвет. Карета остановилась в упор к крыльцу, на котором стояли хозяин и хозяйка дачи, принявшие с благоговением знатную барыню, весьма щеголевато одетую. Барыня эта и была госпожа Б[ибико]ва, а Гаврило Гаврилович, высадив ее из кареты, рассыпался мелким бесом и сильнейшим образом тарантил, делая вид, что вовсе не замечает, как сконфузилась и растерялась добрейшая Матрена Никитична. Гаврило Гаврилович отнес этот конфуз хозяйки не к чему другому, как к чувству глубокого уважения к его блестящей и многовнушительной супруге. Угощение шло сильное, вроде демьяновой ухи, и, пробыв часа два, Катерина Петровна уехала, увезя в своей карете целые груды разных фруктов и ягод, конфект, бисквитов и пирожков, с несколькими бутылками сливок наивысочайшего качества.

Только что голубая карета унеслась со двора и покатила по шоссе, Жуков напустился на неловкости своей Матрены Никитичны и с огорчением упрекал ее в неуменье принимать таких важных барынь, какова Катерина Петровна Б[ибико]ва, супруга камергера двора его величества и действительного статского советника со звездой. Тогда Матрена Никитична, дав мужу покипятиться, не утерпела и навзрыд заплакала, причем открыла Василью Григорьевичу всю правду; а правда состояла в обиде, ей нанесенной на дворцовых хорах знатною барыней, намеревавшеюся отправить ее, жену почетного купца и фабриканта, «в полицию». Узнав это происшествие, Жуков сильно раздражился; но он еще больше озлился на Б[ибико]ва, когда узнал, что сильный конфуз Матрены Никитичны при встрече с г-жей Б[ибико]вой произошел не от чего другого, как от того, что она в барыне-гостье узнала ту барыню, которая хотела посадить ее в полицию, на хорах Зимнего дворца. Однако добрая и весьма неглупая Матрена Никитична уговорила мужа не делать из всего этого никакого шума, чтобы не пустить в их кругу, наполненном завистниками, в ход этого несчастного происшествия, в котором ей привелось играть такую страдательную и несчастную роль. Не прошло после этого разговора и недели, как явился Гаврило Гаврилович и, отведя Жукова в сторону. стал просить у него под заемное письмо полторы тысячи рублей, тогда еще ассигнационных. Жуков сказал Б[ибико]ву, что он за счастье почел бы угодить его превосходительству, да эти дни произвел огромные платежи банкирским конторам за табак и теперь гол как сокол, имея только то, что необходимо на содержание фабрики и дома с дачей. «Но я не отпущу ваше превосходительство без спрашиваемых вами денег. Изволите видеть, у моей Матреши есть капитальчик тысчонки в три, который состоит из ломбардных билетов. Сейчас я ее позову, и ежели она согласна будет на выдачу вам полутора тысяч рублей, то вы деньги эти тотчас получите». Нечего разъяснять, что согласие, как и ожидать можно было, со стороны Матрены Никитичны последовало, и дело было, как говорится, в шляпе. Б[ибико]в был в восторге, который в нем дошел до такого пафоса, что он чмокнул руку добрейшей Матрены Никитичны, чем необыкновенно ее сконфузил. Жуков, однако, при всей своей доброте и при всем своем глубоком уважении к генеральству, не мог отказать себе в удовольствии хоть сколько-нибудь отмстить за жену, оскорбленную его женой, и сказал: «Вот и хорошо, ваше превосходительство, что ее превосходительство, ваша Катерина Петровна, не успела посадить мою Матрешу в полицию, потому что тогда, само собою разумеется, вам не видать бы ее денег, в которых, кажется, вы таки изрядно нуждаетесь». Ну, конечно, Б[ибико]в сделал вид, что в прах превратит за это Катерину Петровну; но кто знал, как он крепко находился под башмаком своей Катерины Петровны, хорошо понимал, что все эти слова не что иное, как мыльные пузыри, не больше.