Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [93]

.

Дело состояло в том, что Гаврила Гаврилович Б[ибико]в, прозванный в свете Говорилой Говориловичем, очень любивший занимать деньги направо и налево, разбогатевшему Жукову, сделавшемуся купцом первой гильдии и, в ту пору, гласным городской столичной думы, сильно строил куры, чуя возможность познакомиться покороче с внутренним содержанием его бумажника. Василий Григорьевич не умел заметить и понять причин всех б[ибико]вских любезностей и верил им на слово, воображая, что все эти «звездоносцы», как он называл людей чиновных, на самом деле восхищаются его гениальностью. Пред днем церемонии представления Хозрева-Мирзы государю Жуков объяснял Б[ибико]ву, сидевшему у него вечерком на его даче в Екатерингофе, что он, как гласный думы, должен будет находиться во дворце, где и увидит все вблизи и отличнейшим образом. «А вот моя Матрена Никитична, – т. е. его жена, – будет смотреть из окон квартиры их доктора, на Невском, в доме католической церкви». – «Помилуй, Василий Григорьевич, – восклицал Б[ибико]в, – помилуй, возможно ли это, чтобы Матрена Никитична, жена знаменитого нашего мануфактуриста Жукова, смотрела торжество это не с дворцовых хоров и не видела бы всей блестящей обстановки и царской фамилии! Нет, этому не бывать, нет, нет, не будь я Гаврило Б[ибико]в, у тебя для дорогой Матрены Никитичны завтра же будет билет на хоры в Зимнем дворце, белый с золотым бордюром и с золочеными буквами. Конечно, чрезвычайно трудно достать такой билет на хоры; но ведь я не знаю невозможного никогда, для Василия же Григорьевича в особенности». Так Б[ибико]в льстил тогда тому самому Жукову, которого под именем Васьки Жука знал весь Порховский уезд, откуда он родом, имя же Василья Григорьевича мигом сделалось известно повсеместно, особенно после той удачной моей статьи, которая несколько лет сряду гремела и славилась, правду, впрочем, сказать, при усердном содействии самого Жукова, приобретшего несколько тысяч оттисков этой статьи от Греча и рассылавшего ее по всей России со своими табачными произведениями.

Но как бы то ни было, а билет на хоры был у Жуковых на другой же день. Жуков был вне себя от радости и тщеславия; а скромная и тихая его Матрена Никитична с ужасом и трепетом ожидала этого рокового дня, когда ей придется быть во дворце, в блестящем обществе, которому она охотно предпочла бы то общество, какое она могла ожидать встретить у своего доктора, Карла Богдановича. Однако делать было нечего: она в черной шали и в блондах, с цветами, в назначенный день раным-раненько отправилась в Зимний дворец на хоры, куда забралась до того рано, что в эту пору там посетителей не было ни души еще, и она внимательно занималась рассматриванием и созерцанием дворцовых роскошей, присутствуя при работе полотеров, наващивавших полы. Одного из них она даже с хор назвала по имени и отчеству, узнав в нем одного из полотеров, которые еженедельно натирают полы у них в доме. Приехав рано, почтенная Матрена Никитична имела возможность занять самое лучшее спереди место и видела все начало приготовлений к церемонии и съезд посетительниц на хорах, которые все принадлежали к высшему петербургскому обществу, почему, по тогдашнему обычаю, говорили между собою не иначе как по-французски. Однако великолепная настоящая турецкая белая шаль госпожи Жуковой, брабантские кружева и парижские блонды, а в особенности обилие, хоть и безвкусное, бриллиантов самой чистой воды привлекли к ней внимание многих, заведших с ней разговор по-русски. Все шло как по маслу, и Матрена Никитична сделалась даже несколько посмелее и поразговорчивее, позволяя себе делать этим блестящим своим соседкам наивные вопросы насчет то того, то другого обстоятельства, поражавшего и удивлявшего ее в зале, куда были устремлены ее глаза с величайшим вниманием, как вдруг появилась высокая, сухощавая, с весьма горделивою и повелительною осанкой барыня средних лет, вся в шелках и кружевах. Блестящая эта особа, несколько запоздавшая и не имевшая возможности стать впереди, начала теснить Матрену Никитичну, требуя, чтоб она отодвинулась назад и предоставила бы ей место. Матрена Никитична учтиво протестовала, объясняя, что здесь места всем равные и что кто позже приехал, тот не может требовать от других такой жертвы. Такую смелость Матрена Никитична приобрела благодаря ласковым с нею разговорам ее соседок, которые, однако, тотчас, когда явилась горделивая претендентка на место спереди, приняли насмешливый вид и стали называть ее «голубушкой-купчихой». Но Матрена Никитична все еще не сдавалась и сохраняла свою позицию. Однако гордая дама, выведенная из терпения устойчивым стоицизмом «коровы в золотом седле», как она изволила громко по-русски назвать супругу знаменитого фабриканта, вдруг сказала Матрене Никитичне: «Ежели ты, мужичка, не оставишь этого места, я позову камер-лакея и велю тебя вывести отсюда, а потом тебя отправят в полицию». Эти последние слова как громом поразили Матрену Никитичну: она сначала вся вспыхнула, потом побледнела и стала пятиться назад, предоставляя свое место горделивой своей антагонистке. Тогда все насмешливые улыбки и лорнеты бывших ее по месту спереди соседок обратились к ней. Она не вытерпела и поспешила выйти с хор, не дождавшись конца церемонии. С трудом нашедши внизу своего служителя из фабричных работников, одетого в какую-то фантастическую ливрею, она уселась в карету и возвратилась домой, где слезами, самыми горячими слезами разразилась ее горесть.