Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [87]

В тридцатых годах все то, что происходило по изданию Энциклопедического лексикона, изумляло и интриговало всех: одних как участников редакции этого обширного предприятия; других как подписчиков, уплативших деньги вперед; третьих как русских людей, откровенно желавших блестящего успеха и полного процветания этому важному делу для развития отечественного просвещения. И все одинаково скорбели о том, что предприятие это село на мель и что когда не только на немецком, французском, английском, итальянском и шведском языках есть хорошие энциклопедические объяснительные словари, но даже их имеют такие второстепенные национальности, как испанцы, португальцы, венгры, поляки, чехи, богемцы, финляндцы и пр., Россия одна остается без полного такого словаря, почему впоследствии подобные издания, доведенные до конца гг. Старчевским и Толем[673], не могли не иметь хорошего успеха в книжной торговле.

До появления в 1870 году в «Русском архиве» загробной записки Н. И. Греча с «Полною историей издания „Энциклопедического лексикона Плюшара“»[674], разоблачившей все это дело, зналось многое о фазах этого дела, счастливых сначала, злополучных впоследствии; но все это зналось отрывочно, без малейшей связи, par boutades[675], как говорят французы. Из записки же Греча узнается все. И, правду сказать, хотя покойный Николай Иванович в записке этой всячески старается представить себя чуть-чуть не святым, беспристрастный читатель невольным образом усматривает натяжку в его себя оправданиях, при сшивке которых местами не обрезаны белые нитки. По моему убеждению, сообщитель записки этой в печать оказал чуть ли не медвежью услугу покойному ее автору, который, я почти уверен, будь жив теперь, не допустил бы опубликования этого не совсем ловкого во многих отношениях документа или постарался бы непременно переделать в нем некоторые места, так, чтобы белые нитки не были видны и чтобы читатель лишен был возможности совершать междустрочное, как теперь, чтение этой записки, конечно, занимательной и куриозной, но не безгрешной и выставляющей массу грязи, собранной для утопления в ней Сенковского, имя которого, однако, барахтаясь тут, производит брызги, отлетающие отчасти и на память почтеннейшего Николая Ивановича. Нечего греха таить; Николай Иванович с самого начала вел дело это меркантильно, не откровенно, даже с известною дозой иезуитизма, проявившегося в том, между прочим, что первою его мыслью было предложить возложение главной редакции этого многообъемлющего дела на Сенковского, в шарлатанстве и недобросовестности которого он тогда же был твердо убежден, что очень ясно видно из его же в той записке замечаний и выходок. Между тем в Петербурге в то время в литературном кругу был и действовал человек, давно привлекший к себе симпатии всего русского общества, человек высшей честности и прямой благонамеренности – князь Владимир Федорович Одоевский, разнообразность знаний, лингвистичность, блестящая образованность, литературные заслуги, изящное перо и, наконец, чистое русское имя, вместе с тем и знаменитое, в соединении с благороднейшими нравственными качествами, делали [его] во сто крат более достойным г. Сенковского стать во главе этого предприятия. Да, как ни вертись Николай Иванович в своей записке, а дело Энциклопедического лексикона ежели не вполне погублено чуть ли не им самим, при самом его зарождении, то отравлено не кем другим, как им. И от этого дело это шло все неверными шагами, шаталось и упало от сильного прикосновения к нему Сенковского. Так, в записке своей Николай Иванович жалуется на чрезмерную длину иных статей Лексикона, что совершенно справедливо и верно. Но кто же виноват в этом, как не г. главный редактор издания, от которого зависело учредить мерило объема различного рода статей, руководствуясь для этого многочисленными примерами иностранной энциклопедической литературы? Сверх того от главного редактора зависел выбор участников предприятия, в число которых не следовало допускать, например, такого итальяно-французского пришлеца, каков был хоть тот г. Джульяни, который мною достаточно подробно очерчен в статье моей «Четверги у Н. И. Греча» (№ 4 «Зари» 1871), да и нескольких тому подобных, процветавших при Грече же.

Все эти откровенно высказанные здесь мнения и суждения я постоянно, еще в крайней юности моей, разделял со многими из посетителей воейковских пятниц, куда постоянно приходили различные известия об Энциклопедическом лексиконе[676].

Так, например, в одну какую-нибудь пятницу приносилось известие, что один из протеже Греча взял как бы на подряд все переводы с французского языка, раздаваемые редакторами, как общими, так и частными, гуртом или огулом, уже не по 100 (ассигнациями) рублей с листа, а по 70 только, отдает же их другим лицам за 50 рублей, удерживая себе за комиссию 20 рублей. Эти же другие передают третьим и так далее, до того, что наконец лист текста переводится за 15–20 рублей, хотя лист втрое огромнее обыкновенного. Последние переводчики, переводившие, конечно, крайне плохо, были все очень молоденькие мальчики, добывавшие себе деньги на пахитосы, лакомства и места за креслами в театре, будучи всем остальным обеспечиваемы или в родительском доме, или в том учебном заведении, где воспитывались. М. Н. Лонгинов в статье своей, напечатанной в «Русском архиве» 1870 года, подтверждает это обстоятельство, рассказывая, что в числе переводчиков Энциклопедического лексикона были даже двенадцатилетние мальчики