Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [86]

Таким образом, я могу сказать, что мне выпало на долю высокое удовольствие узнать это замечательное произведение прежде большей части читающей публики, и узнать при такой обстановке из уст самого автора, читавшего свое творение с отличным уменьем[665].

Когда Гоголь кончил, то все спешили, и знакомые и незнакомые, передавать ему свои чувства признательности, вполне чистосердечной, за доставленное чтением этим высокое удовольствие. Гоголь, по-видимому, еще не знакомый с этими успехами, был тронут и смущен; но он легко сблизился со многими и за ужином уже очень дружески беседовал.

Воспоминая о встречах с людьми особенно замечательными, историческими, не следует пренебрегать никакими подробностями и упускать их из вида. Вот поэтому я не могу окончить рассказа моего о появлении Гоголя, при начале его литературной карьеры, в гостиной Воейкова, не упомянув о том, что за ужином как-то, ни с того ни с сего, заговорили о строгости дисциплины в войсках, причем г. Сиянов уверял, что никогда дисциплина не была так строга, как при императоре Александре Павловиче, между тем как В. И. Карлгоф доказывал, и, кажется, довольно основательно, что дисциплина настоящего времени строже прежней, и уже по тому самому это очевидно, что нынче не имели бы смысла те эпиграмматические стишки, какие тогда сложены были, так как нынче в столице офицер в фуражке или писарь на дрожках явления невозможные. Это подстрекнуло любопытство Гоголя, и он стал приставать к военным, чтоб они сказали эту эпиграмму всю как она есть, потому что он собирает все этого рода эпиграммы, которые иногда дают ему счастливые идеи для его наблюдательных очерков. Господа Сиянов и Карлгоф отказывались от прочтения этой, впрочем, столь известной эпиграммы, отзываясь тем, что будто забыли ее стихи, и тогда Якубович, которому нечего было бояться гауптвахты, как невоенному, тотчас прочел Гоголю:

Когда в столице нет царя,

То беспорядкам нет и меры:

На дрожках ездят писаря,

В фуражках ходят офицеры![666]

– Стишки, – восклицал Якубович, – не первый сорт, не отличные, правда, да уж какие есть, такие есть! Чем богаты, тем и рады!

– Спасибо, спасибо, – говорил Гоголь, – я сейчас их запишу.

И точно записал в вынутую им из кармана записную книжку в сафьянном переплете, приговаривая:

– Это все мне в пользу служит. Помяните мое слово, что эти писаря на дрожках у меня где-нибудь с ужасным форсом пронесутся.

Я уже сказал, что статья о «Вечерах на хуторе» была напечатана в «Литературных прибавлениях», со включением в нее всего письма Пушкина, текста которого было больше, чем, правда, хвалительной, но довольно холодно хвалительной рецензии за подписью: Л. Якубович[667].

Однако это письмо Пушкина имело сильный эффект на книгопродавцев, и книга Гоголя все больше и больше шла в гору, так что первое ее издание быстро разошлось, невзирая на то, что Полевой, вообразив, как уже читатель знает, что Рудый Панько – новый псевдоним Сомова, ругнул на чем свет стоит эту прелестную книгу, положившую основание славе Гоголя, которого мы вскоре видим приглашенным в числе литераторов на знаменитый смирдинский обед[668] по случаю столь же знаменитого смирдинского «Новоселья». В этом «Новоселье», громаднейшем альманахе, альманахе-монстре, напечатана была прекрасная статья Гоголя: «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»[669].

В 1836[670] году Воейков под псевдонимом Кораблинского напечатал в «Литературных прибавлениях» по случаю выхода в свет знаменитой в истории нашего театра комедии Гоголя «Ревизор» следующее:

В № 98 «Северной пчелы» почтеннейший Фаддей Венедиктович Булгарин поместил преблагонамеренныйи самый беспристрастный критический разбор комедии «Ревизор», сочиненной Н. Гоголем-Яновским. Этот разбор напоминает рецензии г. Булгарина на «Юрия Милославского», на последнюю главу «Онегина», на сочинения Шевырева. Надобно просить того, кто будет писать со временем биографию автора романов «Выжигина» и «Дмитрия Самозванца», чтоб он не позабыл упомянуть об этих рецензиях: они покажут настоящую точку зрения, с которой надобно смотреть на книжные оценки, делаемые г. Булгариным[671].

Со всем тем, не знаю почему, но после первого своего посещения Воейкова в пятницу вечером Гоголь никогда уже у Воейкова не бывал по пятницам, а, сколько известно мне, являлся большею частию утром по воскресеньям, и то очень, очень редко.

С тех пор как в 1835 году началось издание Энциклопедического лексикона Плюшара, за заглавную редакцию которого в первые времена Н. И. Греч получал десятитысячный (ассигнациями) гонорарий, в гостиной Воейкова начали беспрестанно сообщаться как добываемые им самим, так [и] его обычными нувеллистами вести о тех различных фазах, каким подвергалось это замечательное издание, к сожалению, недоконченное, благодаря вмешательству г. Сенковского, участием своим умевшего убить это дело в колыбели, до чего он достиг отменно успешно, разорив притом и самонадеянного француза Плюшара[672]. Впоследствии все неустойки Адольфа Плюшара принял на свою голову и ответственность необыкновенно смелый и страшно нерасчетливый наш русский Ладвока, как его тогда называли, книгопродавец Александр Филиппович Смирдин, не выдержавший, однако, гнета сокрушительных финансовых обстоятельств, донельзя запутанных, и погибший капитально и нравственно в этом банкротском водовороте, который, наконец, убил и самую жизнь этого честного, благонамеренного, но малорасчетливого русского деятеля.