Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [84]

Воейков, получив от автора поутру этого дня со знаменитым письмом Пушкина экземпляр книги Гоголя, очевидно думал, что еще нигде, кроме ближайших к издателю-сочинителю лиц и его, как будущего мецената, никто не читал еще «Вечеров на хуторе близ Диканьки», между тем как по одному экземпляру этой книги было роздано почти всем книгопродавцам, из числа которых больше других знал тогда я доброго Михаила Ивановича Заикина (в доме Балабина в Большой Садовой, где нынче, кажется, лавка царскосельских обоев), печатавшего мои труды-первенцы, издававшиеся под разными псевдонимами и имевшие назначением чтение для детей преимущественно. И вот этот-то книгопродавец, бывало, снабжал меня для прочтения такими новыми книгами, получаемыми им на комиссию или приобретаемыми в случае их успеха в публике. Таким образом я до прихода к Воейкову прочел «Вечера на хуторе» и, признаюсь, когда услышал мнение о них нашего бессмертного поэта Пушкина, то искренно порадовался тому, что мое о них мнение вполне совпадало с мнением такого знаменитого человека, как Пушкин, встреченного мною впоследствии на четверговом вечере у Н. И. Греча, который и представил меня вместе с другими своими гостями этому столь любимому тогда всею Россией поэту[660]. Помню, что чтение «Вечеров на хуторе» доставило мне одно из сладостнейших удовольствий, какое когда-либо я ощущал при чтении книги, ежели не считать то упоение, с каким прочитан был, как теперь помню, несколько лет спустя первый том «Мертвых душ» того же самого автора. Вследствие этого было совершенно естественно то внимание, с каким я в вечер встречи Гоголя у Воейкова всматривался в этого тогда еще только что начинавшего, сделавшегося знаменитым впоследствии писателя, избравшего для своих сочинений именно тот нравоописательный жанр, который всегда мне так нравился. Тогдашнее мое всматривание в личность юного Гоголя оставило следы в моей памяти, достаточно глубокие для того, чтобы я мог теперь, по истечении такого большого промежутка времени, передать здесь портрет его именно такой, какой я видел. При этом я не могу не заметить, что, сколько я ни встречал портретов Гоголя, на которых он изображен в дни его юности, все эти портреты, передавая довольно верно черты подлинника, как-то не соответствуют тому, каким в ту пору я видел Гоголя. Не излишним считаю заметить, что я только раз в моей жизни видел Николая Васильевича Гоголя-Яновского, именно в описываемом случае.

Тогда я нашел, что он был роста меньше среднего и довольно худощав, подвижен, жив, но слегка сутуловат или скорее у него были кругловатые, несколько поднятые плечи. Гоголь имел светлые глаза, узкий продолговатый нос, дававший всей его физиономии что-то словно птичье. Добродушная, но не без задней мысли улыбка, столь присущая физиономиям природных малороссиян из всех сословий, не сходила с его несколько суженных губ. Сколько раз ни случалось мне читать описание фигуры Гоголя, я встречал, что у него волосы были более светлого, чем темно-русого колера, о чем я ничего положительно сказать не могу, потому что, когда я его видел, голова его покрыта была паричком, по-видимому, не из его волос сделанным и далеко не искусным парикмахером. Паричок этот имел вид какой-то скуфейки, и я заметил, что, бог ведает для чего, был подложен хлопчатою бумагой, которая очень не эстетически и очень не грациозно местами выглядывала из-под волос. Я не знал причины, почему такой молодой человек, как Гоголь, носил парик, и относил это к тому, что, вероятно, он перенес горячку, при чем обыкновенно волосы выпадают, а остальные бывают выбриваемы, чтобы лучше росли новые. Такого мнения я был до тех пор, пока впоследствии, уже после смерти Гоголя, кажется, в 1853 году, в «Современнике» прочел я прелюбопытную и чрезвычайно важную для биографии Гоголя статью М. Н. Лонгинова, знавшего знаменитого нашего писателя преимущественно в ту самую пору, в начале тридцатых годов, когда я его встретил на пятничном вечере А. Ф. Воейкова. В статье г. Лонгинова сказано, что Гоголь соорудил себе парик по тому случаю, что он велел догола выбрить себе волосы с целью усиления их густоты, которая, странное дело, интересовала его, на какой конец не было той растительной помады и того медвежьего жира, какие не были бы им испробованы. Туалет Гоголя, когда я его видел, состоял из каких-то горохового цвета брюк, темно-коричневого с искрой фрака и лилового с цветочками жилета. Все это было с иголочки; но не отличалось искусством портного, который, по-видимому, не был учеником ни Буту, ни Оливье, тогдашних портняжных знаменитостей. Галстух у него был черный атласный с пряжкой, как тогда почти все носили; но надетый не совсем ловко, почему беленькие тесемки от манишки выбивались сзади и падали на бархатный воротник фрака[661].

Гоголь беседовал с хозяином и с бароном Розеном преимущественно, но, познакомясь с будущим своим рецензентом Якубовичем и с легко знакомящимся Платоном Волковым, он и с ними разговаривал. Но весь этот разговор и вся эта беседа вертелись почти исключительно на одном переливании из пустого в порожнее о том, что Гоголь признателен Пушкину, Жуковскому и Плетневу, что последний придумал название книги и советовал сохранять наистрожайшую анонимность, что он (Гоголь) считает себя счастливым, имея знакомство с семейством статс-секретаря Лонгинова, с сыновьями которого он репетирует разные науки и русскую словесность в особенности. Он расспрашивал о сношениях с книгопродавцами, причем Воейков брался в особенности свести его с Иваном Тимофеевичем Лисенковым, которого назвал «другом и благодетелем» своим. При этом Воейков рассказал во всеуслышание черту честности г. Лисенкова. Дело в том, что Воейков позаимствовал от Лисенкова однажды сумму в сто полуимпериалов, равнявшуюся в ту пору с небольшим 500 рублей, а между тем по рассеянности, ему свойственной и происходившей у него большею частью от жестоких мигренных болей, он вместо слова