Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [85]

империал написал в заемном письме слово империал, которое так и в книгу маклерскую было занесено. Но Лисенков первый заметил эту ошибку Воейкова, которая могла заставить последнего заплатить ему вдвое против заимствованной от него суммы, спешит к Воейкову, указывает ему на его промах или описку и просит сколь можно скорее все это исправить. Воейков очень был ему за такое бескорыстие благодарен и хотел во всех газетах пропечатать свою признательность. На это Лисенков отозвался, что публичная похвала такому его действию, столь натуральному, была бы ему неприятна и некоторым образом была бы упреком целому обществу, словно оно бедно людьми, исполняющими свои обязанности; да и к тому же он терпеть не может оглашения своих действий как частного человека, а не как книгопродавца и купца. Теперь, когда после этого воейковского рассказа прошло 40 лет, кажется, что нет никакого неприличия или неудобства повторить в ретроспективной статье то, что в моем присутствии было рассказано А. Ф. Воейковым при весьма многих свидетелях, из числа которых не все же перемерли, найдется несколько человек и в живых и здравствующих.

– Вы, Николай Васильевич, – спрашивал Воейков, – то письмо от А. С. Пушкина, которое мне доставили сегодня лично, вероятно, из Царского от него получили? Вы потрудитесь сообщить мне его адрес, чтобы я мог ему отвечать в Царское. А то хоть он и большая поэтическая в России знаменитость, но напиши к нему даже в Царское, как кто-то во времена оны писал к Вольтеру из Америки, не зная его адреса: «À Monsieur Voltaire, en Europe»[662], письмо едва ли дошло бы аккуратно. Нет, нам с Францией, да еще с Францией того времени, то есть 1775 года, не сравняться пока.

– Вот адрес Александра Сергеевича, – говорил Гоголь, вынув из кармана карточку Пушкина с его царскосельским адресом. – А вот, кстати, и письмо его, при котором он прислал то, которое я вам сегодня утром принес.

– Если нет в письме этом секретов, – воскликнул Воейков, – Бога ради, прочтите!

– Извольте, – сказал Гоголь и прочел письмо следующего содержания:

Любезный Николай Васильевич,

Очень благодарю за письмо и доставление Плетневу моей посылки, особенно за письмо. Проект вашей ученой критики удивительно хорош. Но вы слишком ленивы, чтобы привести его в действие. Статья Косичкина еще не явилась; не знаю, что это значит: не убоялся ли Надеждин гнева Фаддея Бенедиктовича?..[663] Поздравляю вас с первым вашим торжеством – с фырканьем наборщиков и объяснением фактора. С нетерпением ожидаю и другого – толков журналистов и отзыва остренького сидельца (т. е. Полевого, – пояснил Гоголь). У нас все благополучно: бунтов, наводнения и холеры нет. Жуковский расписался. Я чую осень (письмо от 25 августа) и собираюсь засесть. Моя Наталья Николавна благодарит вас за воспоминание и сердечно кланяется. Обнимите от меня Плетнева и будьте здоровы в Петербурге, что довольно, кажется, мудрено[664].

Чтение этого письма Пушкина имело эффект в гостиной Воейкова, и эффект тем больший, что Гоголь передал это интимное и лестное для всякого, не только для такого новобранца в литературе, каким был тогда он, с милою простотой и скромностию, без всяких жеманств и без старания сколько-нибудь выказывать свою личность. Со всем тем он тотчас сделался мишенью общего внимания и как бы центром, около которого словно сгруппировалась вся наша компания этой пятницы. И расположение это к Гоголю невольным образом усилилось, когда он опять очень просто и очень наивно сказал, обратясь к Воейкову:

– Однако давеча вам, Александр Федорович, угодно было, приглашая меня к себе на ваш пятничный вечер, сказать мне, чтоб я принес с собою что-нибудь из моих писаний, и я исполнил ваше требование и имею с собою одну вещь, правда, не совсем еще конченую, которую я намерен поместить в мой предполагаемый мною к изданию сборник «Арабески». Статья, которую я теперь имею при себе, называется «Шинель» и есть очерки с натуры чиновничьего быта. Петр Александрович Плетнев, которому я ее читал, остался ею доволен. Но он ко мне уж очень снисходителен, да к тому же он мало знаком с настоящею сутью нашего чиновничества, которое представляет собою совершенно своеобразный мирок, почти исключительно свойственный Петербургу. Я желаю прочесть эту повестушку мою в обществе людей, каковы, как и слышал и знаю, ваши гости, из которых многие могут сообщить мне свои замечания; а я всегда рад-радехонек принимать к сведению и к исполнению (вы видите, как уже я очиновнился) замечания практические и основанные на знании дела.

Предложение было принято с особенным удовольствием как хозяином, так [и] гостями, образовавшими тотчас кружок около автора-чтеца; а Воейков, призвав своего старого служителя, приказал строго-настрого теперь, пока будет идти чтение, кто бы из гостей ни пожаловал, просить входить как можно тише, чтобы не помешать чтению.

Гоголь читал свою превосходную «Шинель», произведение поистине высокозамечательное и в особенности прекрасное по глубине своих мыслей и по верной анатомии человеческого сердца, очевидно, с симпатией и особенною любовью, и читал мастерски, увлекши внимание всех слушателей, которые притаивали даже дыхание, стараясь не пропустить ни одного слова, ни одной идеи, ни малейшей подробности. Вообще пиеса эта произвела на всех то впечатление, которое впоследствии она произвела в печати на всю публику, разумеется, публику сколько-нибудь развитую и умеющую сочувственно относиться ко всему хорошему, ко всему изящному, художественному.