Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [89]

Прежде чем приступить к рассказу о последнем таком эпизоде, бывшем в моих глазах в конце 1836 года, т. е. в последний год жизни Пушкина, умершего, как известно, в январе 1837 года, передам то, что в одну из пятниц пред этим эпизодом сообщил пятничной компании, собиравшейся у Воейкова, один из тех вестовщиков, которые при первом своем появлении в гостиной своего амфитриона считали священною обязанностью заявлять о себе сообщением какой-нибудь новинки, могущей или не могущей явиться в журнальчике на следующей неделе. На этот раз новость состояла в том, что заступничество Булгарина за Греча по делу главного редакторства Энциклопедического лексикона улетучилось, так как Плюшар по совету Сенковского угомонил Булгарина, предложив ему значительные выгоды в издании приготовленной тогда Булгариным книги «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», предполагавшейся в шести частях[682][683]. Булгарин прельстился выгодами сделки с Плюшаром, увлекся любезностями соотчича своего Сенковского, которого стал посещать довольно часто, и забыл о своих пламенных обещаниях, какие, по приезде своем из Дерпта, делал Гречу. На том дело и покончилось. Замечательно словцо, нечаянно тогда сказанное Смирдиным, по случаю продажи Булгариным своей книги Плюшару: «Поляк французу Россию продал».

– Браво! браво! брависсимо! – вопил Воейков. – Браво, браво! Исполать Александру Филипповичу Смирдину и премного лет здравствовать. Молодец, право, молодец! Как ловко сказал: «Поляк французу Россию продал»! Завтра же расцелую бесценнейшего Александра Филипповича всенепременно!

– Чему это вы так радуетесь, почтеннейший Александр Федорович, скажите на милость, – говорил вошедший в это время кудрявый желтовато-смуглый брюнет с довольно густыми темными бакенбардами, со смеющимися живыми глазами и с обликом лица южного, как бы негритянского происхождения. То был Александр Сергеевич Пушкин, которого этот раз я близко видел во второй раз[684], в первый же раз я видел его у Н. И. Греча, который и представлял меня ему. На Пушкине был темно-кофейного цвета сюртук с бархатным воротником, в левой руке он держал черную баранью кавказскую кабардинку с красным верхом. На шее у него был повязан шелковый платок довольно густо, и из-за краев этого платка виднелся порядочно измятый воротник белой рубашки. Когда Пушкин улыбался своею очаровательною улыбкой, алые широкие его губы обнаруживали ряды красивых зубов поразительной белизны и яркости. В конце 1836 года – это было то время в жизни Пушкина, когда его встречали на великосветских раутах и балах всегда унылого и задумчивого, это было то время, когда на каком-то костюмированном бале, кажется у графини А. К. Воронцовой-Дашковой, где его Наталья Николаевна в костюме кометы подошла к нему, окруженная толпой блестящих молодых поклонников, и сказала ему по-русски: «Что задумался, мой поэт, совсем не по-масленичному?» – он ей отвечал:

Для твоего поэта

Настал Великий Пост.

Все мне мила моя комета,

Несносен[685] мне ее лишь хвост![686]

В эту пору безотчетных предчувствий, которым, к горю нашему и всей русской литературы, привелось так скоро оправдаться, Пушкин затеял, по-видимому, для своего развлечения, издание своего «Современника», которого только первый нумер суждено было ему видеть[687]. Посещая этот раз Воейкова не в какое-либо другое время, а именно в его назначенный вечер для литературной сходки, на каких сходках, правду сказать, было так мало истинно литературного, Пушкин, по-видимому, хотел дать почувствовать Воейкову, что он не прочь вступить с ним в журнальный союз, почему Воейков, чуткий к такого рода проявлениям и в высшей степени мелочно тщеславный, пришел в неудержимый восторг и бросился лобызать плечи и грудь Пушкина, который, хохоча звонким и немного визгливым, как бы детским смехом, освободился из его объятий, быстрым взглядом, ясным, внимательным и все-таки несколько задумчивым, оглянул все общество и ласково, приветливо поздоровался с добрейшим и честнейшим бароном Егором Федоровичем Розеном, который, когда Пушкин уселся, отвечал ему вместо Воейкова на сделанный им при входе последнему вопрос: «О чем все они сейчас смеялись?»

– Мы смеялись сейчас, в то время как вы вошли, Александр Сергеевич, одному счастливому острому слову, сказанному нашим русским Ладвока, то есть Смирдиным, насчет вашего друга Фиглярина, читай Булгарина.

– О! насчет друга моего Фаддея Венедиктовича! Скажите, что это за острота, которою разрешился наш почтеннейший благодетель Александр Филиппович?

– Вы, – запищал барон, – может быть, Александр Сергеевич, слышали про то, что Булгарин продал Плюшару право первого издания первых томов своей или, как говорят, чужой книги под названием «Россия», так по поводу этой сделки Смирдин сказал, что поляк французу Россию продал.

– Mais savez-vous que c’est fort joli[688], – сказал Пушкин. – Да, именно: «Поляк французу продал Россию». Прекрасно! Завтра же скажу спасибо за это Александру Филипповичу и буду повторять повсюду во всеуслышание. Этим надеюсь усилить еще к себе любовь благороднейшего Фаддея Венедиктовича.