Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [38]

– Израненный как решето, без левой руки, оставшейся на полях Бородинских, храбрый русский, архирусский генерал-лейтенант Иван Никитич Скобелев оставшеюся ему правою рукою или диктуя писцам написал презамечательную книжицу, под названием «Солдатская переписка»[319], в которой русский солдат изображен с верностью необыкновенною и без малейшей флаттировки[320], без румян и белил, без навязывания ему понятий, чуждых ему, чувств, ему не свойственных, подвигов, измышленных на досуге каким-нибудь горе-романистом. Нет, тут сама природа, сама жизнь! Иван Никитич сам служил и рядовым, и ундером[321], и фельдфебелем. Ему все известно не из рассказов, а из личного опыта. В его «Переписке» наш русский солдат является тем, что он есть: герой, гражданин, семьянин, христианин, да и христианин-то непременно православный. Какой язык самобытный, какая масса присказок, поговорок, шуточек, прибауток, о которых нам и не снилось никогда!.. Это новый мир русского языка, открытый генералом Скобелевым. В этом случае генерал Скобелев – Колумб, Пизарр, Америк-Веспуций в нашей народной литературе! Предсказываю вам, господа, одно из величайших наслаждений от этого чтения, которым надеюсь угостить вас сегодня.

Едва успел Греч кончить свою предварительную похвальную речь творениям Скобелева, как окружавшая его толпа порасступилась и в комнату вошел безрукий генерал, грудь которого покрыта была звездами и орденами. То был Иван Никитич Скобелев. Типическая, чисто русская и воинственная физиономия его всем слишком известна, одним по памяти, другим по множеству его портретов, оставшихся после него. Поэтому я и не буду его описывать. Однако нельзя не сказать, что у этого воина-инвалида была одна резко выдававшаяся внешняя особенность, состоявшая в постоянном каком-то вздрагивании и подергивании конвульсивными движениями как всего тела, так и мускулов лица. Общее мнение было, что эта судорожность происходила от тяжких ран, которыми генерал был весь прорешетен. Иван Никитич вошел скромно, спокойно, ничем не стуча и не побрякивая, но ловко придерживая треугольную шляпу с белым султаном под мышкою левой ампутированной руки своей, от которой остался обрубок, закрытый рукавом мундира, подвязанным ленточкою к пуговицам почти на самой груди. Не буду повторять здесь всех слов и фраз, сказанных тогда Иваном Никитичем, успевшим рассказать тотчас же перед незнакомым ему обществом, что он безграмотный солдатина, что он из сдаточных[322] курских однодворцев[323], что ежели он то, что есть теперь, то благодаря чудесам, творимым Господом Богом и Николаем Чудотворцем, благодетелем русского народа и русской победоносной армии. Вообще, в речах его заметна была некоторая аффектация под корою русской простоты, равно как стремление порисоваться тем, что из ничего он взлетел так высоко, как не все летают и те, которые родятся с орлиными крыльями. Речь почтенного генерала была пересыпаема различными, далеко не цензурными словцами и выражениями, имеющими право гражданства лишь в казармах. Иван Никитич, как теперь помню, делал вид, что серьезно негодует на Н. И. Греча за то, что последний уговорил его печатать эту его, как он называл сам, «солдатскую брехню», да еще сверх того до печати непременно прочесть всю эту «чушь» в литературном обществе.

– Помилуй Бог и заступись за мя грешного Мать Пресвятая Богородица, – восклицал с бесчисленными гримасами Иван Никитич, – предал меня этот антихрист Греч в руки книжников и фарисеев, этих злодеев литераторов, которые заедят меня, непременно заедят, да, главное, что на смех, изверги эти, супостаты эти, франмасоны проклятые поднимут и вконец погубят мою головушку!..

Греч немедля познакомил Скобелева с несколькими из предстоявших тут лиц, из числа которых рельефнее других выдавался, конечно, Ф. В. Булгарин, семенивший около генерала и постоянно, по польской привычке, целовавший остаток его ампутированной руки, что заставляло, однако, Ивана Никитича морщиться и, наконец, пригласить Булгарина прекратить эти нежности, сказав:

– Я ведь, камрад, не баба, полно же нежничать и разбереживать этот больной кусок моей бедной руки, давным-давно истлевшей, с тысячами других русских и вражьих рук, на полях Бородинских[324].

Нестор Кукольник сам отрекомендовал себя писателю-воину, который обнял его правой рукой и с неестественным восторгом хвалил его «Руку Всевышнего». Кроме Булгарина и Кукольника со Скобелевым любезничали профессора университета П. А. Плетнев и И. П. Шульгин.

Когда все отпили чай, то генерала-чтеца усадили как-то особенно удачно к углу стола в вольтеровское кресло и поставили перед ним, кроме двух ламп, еще канделябр с четырьмя восковыми свечами. Это яркое освещение заставило Скобелева воскликнуть:

– Так ярко светило солнышко только в тот час, когда победоносные союзные армии вступали в Париж в 1814 году, под предводительством Александра Благословенного.

Читал Иван Никитич свою «Солдатскую переписку» по тщательно переписанной рукописи, и читал, правду сказать, мастерски, с интонациею верною и разнообразною и, главное, с превосходным подражанием говору тех личностей, которые выведены им на сцену. Впоследствии, когда книга эта вышла в свет и имела препорядочный успех, хотя, впрочем, нынче никто о ней, кажется, и не помнит, – я, читая ее, не мог не убедиться, что от мастерского чтения самого ее автора книга эта огромно выигрывала. В продолжение всего этого чтения Иван Никитич неоднократно был немного прерываем чьим-нибудь восклицанием, преимущественно Булгарина, Шульгина или Кукольника, на жаргоне напускной восторженности, и в эти моменты гремели аплодисменты многочисленного партера; а между тем чтец-автор пользовался этими перерывами, чтобы пальцами правой руки из открытой, стоявшей перед ним золотой табакерки захватить добрую щепоть табаку и понюхать ее с особенным смаком, по-видимому, для освежения головы и глаз. Когда Скобелев окончил свое чтение, большинство посетителей принялось выражать почтенному автору свои чувства, уверяя его в признательности за удовольствие, доставленное им этим чтением. Генерал всех с горячностью благодарил, восклицая при том, однако: