, крикнул с противоположной стороны стола, обращаясь к Семенову: «Ты, брат Семенов, сегодня словно Христос на горе Голгофе»
[312]. Слова эти тотчас были всеми поняты, я хохотал, разумеется, громче всех, аплодировал и посылал летучие поцелуи Пушкину, который кричал мне: «Вы, Николай Иванович, не сердитесь?..» Я отвечал ему громко: «Я был бы непростительно глуп, ежели бы сердился за эту милую шутку, которая нашему брату журналисту вовсе и не обидна, потому что нам то и дело, что приходится разбойничать по общим понятиям публики, то есть лаяться, острить, отбиваться, нападать, даже хищничать. Я понимаю значение журналиста и никогда эпитетом разбойника не обижусь». Я старался обо всем этом говорить как можно больше, чтоб успокоить Булгарина, который пришел в совершенное нравственное расстройство и задыхался от бешенства. Шутка шутке рознь, – продолжал Греч, – и на иную глупую выходку иначе как грубостью отвечать нельзя. Да вот хоть вчера. Обедаю я у генерала Ваценко, бывшего директора канцелярии военного министра. Все, по случаю именин хозяина, были в парадных костюмах и в орденах, а я один в моем синем фраке, даже без Владимира в петлице. Тостов пилось немало, у всех маленько шумело в голове, и вот вдруг ни с того ни с сего знаменитый некогда генерал-вагенмейстер
[313] Афанасий Данилович Соломко, хитрый хохол, но далеко не человек ума, обратясь ко мне, при всем обществе, сказал со своим хохлацким акцентом: «Как же это вам не стыдно, Николай Иванович? Все мы здесь в приличном одеянии и в знаках отличия, а вы один словно как сапожник!» – «Да, да, я ваш сапожник, ваше превосходительство, – возразил я, смеясь, – и как сапожник всем вам головы чиню»
[314]. Большая часть общества поняла, в чем дело, убедясь, что со мной шути, да оглядывайся, потому что я по пословице: еду, еду – не свищу, а наеду – не спущу. А вот сегодня в Английском клубе какой-то псковский помещик, которого его соотечественники прозвали лордом за его барскую жизнь на иностранный лад, срезал меня престранною выходкою
[315]. Зашел это я в газетную, где в то время сидел за газетою этот господин. Мы с ним не знакомы, разговора между нами быть не могло. Но едва успел я прикоснуться к «Times», как из разных мест понахлынули в газетную комнату члены и гости и кричат: «А, вот и Николай Иванович, наша живая газета!» Вся штука была, однако, в том, что всем этим господам хотелось потолковать со мною о новом билле, только что прошедшем в лондонском парламенте и, как знаете, наделавшем повсюду немало шума. Слово за слово, мы разговорились о лондонском билле и сами того не заметили, как перешли на родную почву и стали говорить о наших кровных делах, причем невольно привелось кое-что посравнить и кое-что побранить. Я, вы знаете, в этих случаях увлекаюсь, как юноша, закусываю удила и заскакиваю бог весть куда. То же было и в этот раз: я говорил с одушевлением перед внимательною аудиторией. Вдруг этот господин, сидевший все время в стороне и читавший с усердием иностранные газеты, оставляет свой обсервационный пункт и, поздоровавшись с некоторыми из моих слушателей, подходит ко мне и говорит: «Извините, господин Греч, что я, не будучи с вами знаком и не будучи вам представлен, решаюсь обратиться к вам, как к сведущему человеку во всем, и особенно как к известному лингвисту с вопросом: что значит встречаемое мною частенько в иностранных газетах слово: agent provocateur
[316]?» Я, разумеется, тотчас сказал ему, что в словаре Буаста и в словаре академии Парижской
[317] он может найти объяснение этого слова, но что я могу сказать ему кратко значение его, а именно, что это значит шпион-завлекатель или шпион-вызыватель, который говорит о правительстве чрезвычайно смело собственно для того, чтобы на эту удочку шли неопытные рыбки и попадались на крючок. Господин поблагодарил меня, сказав: «Теперь я понимаю, в чем дело», и, поспешно схватив свою шляпу, вышел из комнаты, которая, к великому моему изумлению, после его выхода вскоре опустела, и я остался один, заподозренный, по-видимому, в гнусном шпионском провокаторстве. О, язык мой, враг мой! Но это послужит мне уроком: буду вперед говорить нараспашку только в кругу коротких друзей, как, например, у себя дома.
В какой степени можно было давать веру различным городским толкам о том, что болтливость и резкие отзывы Николая Ивановича застрахованы где-то на известную сумму, я не ведаю и решительно по поводу этого обстоятельства никакого мнения произнести себе не дозволяю[318]. Знаю только, что Николай Иванович довольно часто, при представлявшихся к тому случаях, весьма откровенно рассказывал о таких проделках, как та, что сейчас передана здесь с уст его.
Но возвратимся к четверговым собраниям у Н. И. Греча. Круглым счетом можно сказать, что в девять с половиной лет я был на трехстах четвергах, за исключением каких-либо экстренных случаев, летних месяцев, когда у Греча больших сборищ не бывало, а только несколько человек из наиболее интимных знакомых сидели в саду с его семьею, за большим чайным столом.
С течением времени многим из посетителей четвергов порядочно надоела их обстановка, и в особенности чтения Моннерона. Поэтому-то однажды все обыкновенные посетители четверговых вечеров несказанно обрадовались известию о том, что в этот раз имеет быть совершенно не французское, а оригинальное русское чтение. Когда я вошел в кабинет-залу, то увидел, что Николай Иванович, окруженный густою толпою, рассказывал, с обычными своими гримасами, жестами и ауськами, именно об этом предполагавшемся у него сегодня чтении. Он восклицал:
