Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [35]
И при этом он постучал бренчащими ножнами сабли.
– Ну, извольте, господин барон, извольте, я отвечаю вам: пусть все, что про гауптвахтное происшествие врал вам Воейков, да будет в понятиях ваших истинною правдой. Но позвольте мне вас, господин барон, спросить: правду ли говорят в городе, будто вы для будущей оперы Михаила Ивановича Глинки пишете либретто и в это либретто вводите стихи в таком роде:
Ха! ха! ха! Грядущая женка! Ха! ха! ха! – задыхаясь, хохотал Булгарин.
Сенковский ехидно улыбался, поправляя пепел в своей стамбулке[290], а некоторые из предстоявших и составлявших придворный штат Булгарина расхохотались в угоду ему и назло восприимчивому и нервозному барону.
Барон глубоко почувствовал уязвление, потому что ничто так его не терзало, как мысль, что кто-нибудь может признать стихи его тем, что они есть, т. е. весьма плохими. А тут дерзко хохочет ненавистный Булгарин, злобно ухмыляется мефистофель Сенковский и заливается в восторге плюгавенький маленький фельетонист В. В. В., т. е. Владимир Михайлович Строев, предерзкая, но даровитая личность, которую Воейков в своем знаменитом «Доме сумасшедших»[291] назвал: «Греча левый глаз с бельмом»[292]. Все это вместе вывело бедного барона-пииту из рубежей приличия, и он, подбоченясь фертом, позволил себе сказать, глядя в упор на Булгарина:
Булгарина передернуло, Сенковский как-то съежился, Строев мигом улетучился в верхний кабинет. Но Булгарин не долго думал, тотчас знал, чем победить барона, и начал плакать, и доплакался до того, что добрый, благодушный барон был растроган и уже готов был извиниться перед Фадеем, как вдруг вбегает сын Греча, Алексей Николаевич, держа в руках записочку, в которой написано: «Скорее, Алеша, скажи Фаддею, что в клубе он выбран единогласно!» Булгарин пришел в восхищение и заговорил с Сенковским по-польски, вероятно, о своем торжестве. Вслед за этим явился сам Греч, которому сыновья и другие близкие люди успели уже сообщить о том, что было между Булгариным и гостями. На это Греч с досадою сказал:
– Проклятый лях! Никогда без моих помочей ходить не умеет; оставь только одного, непременно напакостит. – С этими еще словами на устах Греч подошел к группе, в которой сидели в разных позах Сенковский, Булгарин, Кукольник и Яненко и стояли барон Розен, Карлгоф, Ю[ркеви]ч, Очкин, краснолицый толстяк Яковлев[294], Наркиз Иванович Атрешков и еще человек десять разных других лиц.
– Ну что, Греч, благодетель и учитель, я выбран единогласно? – спрашивал с беспокойным восторгом Булгарин.
– Единогласно!.. – отвечал Греч, как-то лукаво смеясь, потому что он всегда в каждом разговоре с Булгариным словно камень держал за пазухой и старался как-нибудь да позадеть, хватаясь за всякий случай, чтобы посбить ему польской спеси.
– Как же единогласно? – продолжал спрашивать Булгарин, уже не совсем довольный тем усмешливым видом, какой имел Греч.
– Да так, как бывает единогласие или одногласие, – шутил Греч, – дело в том, что ты имел один избирательный голос – мой. Как же после этого не единогласный выбор?[295]
Яненко и барон Розен, а с ними и некоторые другие захохотали, Булгарин же надулся и стал собираться домой.
– Куда ты, Фаддей, – продолжал восклицать Греч, – куда, зачем? Я никого теперь отсюда не выпущу; все должны быть на местах: я ожидаю знаменитого и драгоценного гостя, Александра Сергеевича Пушкина[296]. Он в клубе доканчивает партию и сейчас будет сюда. Мы все его встретим, как следует встретить первого русского поэта. Эй, вы, мои рынды[297] (обращаясь к сыновьям), Алеша, Коля! Бегите к тетке и скажите, чтоб заморозили шампанского и чтоб она не поскупилась прислать нам сюда пока полдюжины, а потом и добавила бы!
Невзирая на все эти приготовления или, может быть, именно по причине их, Булгарин старался удалиться и искал свою шапку, между тем как Греч его удерживал. Булгарин приглашал Сенковского ехать вместе, говоря, что он его подвезет в Почтамтскую, где тогда жил Сенковский. Но прославившийся уже своим печатным гаерством в эту пору барон Брамбеус[298] со злою усмешкою, но решительно сказал, что ему нечего бегать от Пушкина и что, напротив, он рад его видеть, потому что ему надо с ним перекинуть несколько слов насчет одного его стихотворения, которое Смирдину во что бы то ни стало хочется «сдуру» приобрести для журнала[299].
Среди этих толков, равно как сборов Булгарина на утечку и неумолкаемой болтовни Греча о выборах в Английском клубе, вдруг неожиданно и неприметно вошел в комнату небольшого роста господин, с длинными, курчавыми, растрепанными, темно-русыми волосами, с бледно-темноватым лицом, окаймленным огромными бакенбардами, падавшими вниз. Господин этот был в коричневом сюртуке и держал мягкую измятую шляпу в левой руке. В лице его было что-то необыкновенное, будто напоминавшее наружность мулата: нос несколько приплющенный, губы очень красные и широкие, а обнаруженные веселою улыбкою зубы – белизны необыкновенной. То был Александр Сергеевич Пушкин, которого ожидал Греч, намеревавшийся сделать ему овацию и не успевший в этом. Однако, чтоб поправить эту неудачу, Греч, как только увидел Пушкина, тотчас велел подавать шампанское, которое и явилось на нескольких подносах, во множестве бокалов. Греч и все, которые только могли добраться, чокались с Пушкиным. К нему тотчас подошел знакомый ему по Жуковскому барон Розен, и Пушкин перекинул с ним несколько интимных слов
Журналист и прозаик Владимир Петрович Бурнашев (1810-1888) пользовался в начале 1870-х годов широкой читательской популярностью. В своих мемуарах он рисовал живые картины бытовой, военной и литературной жизни второй четверти XIX века. Его воспоминания охватывают широкий круг людей – известных государственных и военных деятелей (М. М. Сперанский, Е. Ф. Канкрин, А. П. Ермолов, В. Г. Бибиков, С. М. Каменский и др.), писателей (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Н. И. Греч, Ф. В. Булгарин, О. И. Сенковский, А. С. Грибоедов и др.), также малоизвестных литераторов и журналистов.
Предлагаем третью книгу, написанную Кондратием Биркиным. В ней рассказывается о людях, волею судеб оказавшихся приближенными к царствовавшим особам русского и западноевропейских дворов XVI–XVIII веков — временщиках, фаворитах и фаворитках, во многом определявших политику государств. Эта книга — о значении любви в истории. ЛЮБОВЬ как сила слабых и слабость сильных, ЛЮБОВЬ как источник добра и вдохновения, и любовь, низводившая монархов с престола, лишавшая их человеческого достоинства, ввергавшая в безумие и позор.
«Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а чтобы будить чужую» – в этом афоризме выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского выразилось его собственное научное кредо. Ключевский был замечательным лектором: чеканность его формулировок, интонационное богатство, лаконичность определений завораживали студентов. Литографии его лекций студенты зачитывали в буквальном смысле до дыр.«Исторические портреты» В.О.Ключевского – это блестящие характеристики русских князей, монархов, летописцев, священнослужителей, полководцев, дипломатов, святых, деятелей культуры.Издание основывается на знаменитом лекционном «Курсе русской истории», который уже более столетия демонстрирует научную глубину и художественную силу, подтверждает свою непреходящую ценность, поражает новизной и актуальностью.
«Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а чтобы будить чужую» – в этом афоризме выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского выразилось его собственное научное кредо. Ключевский был замечательным лектором: чеканность его формулировок, интонационное богатство, лаконичность определений завораживали студентов. Литографии его лекций студенты зачитывали в буквальном смысле до дыр.«Исторические портреты» В.О.Ключевского – это блестящие характеристики русских князей, монархов, летописцев, священнослужителей, полководцев, дипломатов, святых, деятелей культуры.Издание основывается на знаменитом лекционном «Курсе русской истории», который уже более столетия демонстрирует научную глубину и художественную силу, подтверждает свою непреходящую ценность, поражает новизной и актуальностью.
«Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а чтобы будить чужую» – в этом афоризме выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского выразилось его собственное научное кредо. Ключевский был замечательным лектором: чеканность его формулировок, интонационное богатство, лаконичность определений завораживали студентов. Литографии его лекций студенты зачитывали в буквальном смысле до дыр.«Исторические портреты» В.О.Ключевского – это блестящие характеристики русских князей, монархов, летописцев, священнослужителей, полководцев, дипломатов, святых, деятелей культуры.Издание основывается на знаменитом лекционном «Курсе русской истории», который уже более столетия демонстрирует научную глубину и художественную силу, подтверждает свою непреходящую ценность, поражает новизной и актуальностью.
Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф.Ф.Павленковым (1839-1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.
Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад отдельной книгой в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839—1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют по сей день информационную и энергетико-психологическую ценность. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.
Сборник содержит воспоминания крестьян-мемуаристов конца XVIII — первой половины XIX века, позволяющие увидеть русскую жизнь того времени под необычным углом зрения и понять, о чем думали и к чему стремились представители наиболее многочисленного и наименее известного сословия русского общества. Это первая попытка собрать под одной обложкой воспоминания крестьян, причем часть мемуаров вообще печатается впервые, а остальные (за исключением двух) никогда не переиздавались.
Внук известного историка С. М. Соловьева, племянник не менее известного философа Вл. С. Соловьева, друг Андрея Белого и Александра Блока, Сергей Михайлович Соловьев (1885— 1942) и сам был талантливым поэтом и мыслителем. Во впервые публикуемых его «Воспоминаниях» ярко описаны детство и юность автора, его родственники и друзья, московский быт и интеллектуальная атмосфера конца XIX — начала XX века. Книга включает также его «Воспоминания об Александре Блоке».
Долгая и интересная жизнь Веры Александровны Флоренской (1900–1996), внучки священника, по времени совпала со всем ХХ столетием. В ее воспоминаниях отражены главные драматические события века в нашей стране: революция, Первая мировая война, довоенные годы, аресты, лагерь и ссылка, Вторая мировая, реабилитация, годы «застоя». Автор рассказывает о своих детских и юношеских годах, об учебе, о браке с Леонидом Яковлевичем Гинцбургом, впоследствии известном правоведе, об аресте Гинцбурга и его скитаниях по лагерям и о пребывании самой Флоренской в ссылке.
Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) – создательница первого в советской России театра марионеток, художница, переводчица. Впервые публикуемый ее дневник – явление уникальное среди отечественных дневников XX века. Он велся с 1920-х по 1960-е годы и не имеет себе равных как по продолжительности и тематическому охвату (политика, экономика, религия, быт города и деревни, блокада Ленинграда, политические репрессии, деятельность НКВД, литературная жизнь, музыка, живопись, театр и т. д.), так и по остроте критического отношения к советской власти.