Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [172]
– Вы идете домой, Б[урнаше]в? – спросил меня Ребиндер.
– Да, к себе в Басков переулок, хотя, правду сказать, не будь мы в вицмундирах, можно бы было сделать тура два по Летнему саду[1190]. А вы?
– И я в мою Шестилавочную[1191]. Итак, прекрасно, идем вместе.
– Идем, и, кстати, пользуясь хорошею погодою и ранним выходом из нашего острога, сделаем маленький круг, пройдем к Михайловскому дворцу.
– Да, да, к Михайловскому дворцу, – полусмеясь и покраснев, как маков цвет, сказал Ребиндер. – Но увидят ли там нас? Кажется, однако, окна квартиры библиотекаря Седжерса выходят на улицу, а не на двор.
Беседа наша шла оживленнее и оживленнее, почему мы не заметили, как подошли к вожделенному окну, которое было отворено и на подоконнике которого действительно сидела грациозная камеристка, довольно молоденькая и недурненькая собой, одетая, однако, не столько щеголевато, сколько с претензиями на возможность побеждать сердца туалетом и прической.
– Это она? – спросил Ребиндер, покраснев еще больше.
– Она, она, – сказал я смеясь.
Мы вошли в те ворота Михайловского дворца, которые выходят наискось ордонансгауза[1192], против угла дома Жербина, пошли прямо по тротуару около стены здания, что слева, и по полутемной лестнице, впрочем чистой и довольно широкой, начали тихо и осторожно подниматься. Мы прошли площадку второго этажа, где миновали дверь с надписью: «Службы квартиры генерала Бибикова (Ильи Гавриловича)», когда, поднявшись еще несколько ступеней, поравнялись с дверью, надпись над которою гласила: «Службы квартиры библиотекаря». Тут нас встретила мамзель Мари, т. е. та самая камеристка, которая сидела у будуарного окна. Товарищ-приятель мой был тотчас мною ей отрекомендован в качестве моего родного брата. На это мамзель Мари, уже предваренная дня за три о моем отъезде (вымышленном!..), отвечала бойким взглядом на сконфуженного и раскрасневшегося Ребиндера и сказала: «Ну, месье Владислав (она знала меня под этим псевдонимом), правду вам сказать, ваш братец Никандр (также nom de guerre[1193]) премиленький, и я уверена, что он поведет меня не в места за креслами, а будет брать ложу в бенуаре, как следует людям комильфо, а не таким скрягам – артазонам, как вы, сударь».
Бедненькая Мари хотела, конечно, сказать «гарпагонам»[1194]. Эта ошибка в названии одного из мольеровских главных действующих лиц покоробила моего любезного Николая Романовича, который, спускаясь с лестницы после окончательного расставанья и назначения часа для первого свидания на четыре глаза, сказал мне вполголоса: «Однако, вы, Б[урнаше]в, говорили мне, что она таки с некоторою образованностию; а этот „артазон“ Бог знает какое невежество! Как это не знать Мольера!..»
– Чего вы хотите от простой швеи, любезнейший Николай Романович? – сказал я. – Но вы займетесь ее образованием.
Так разговаривая, мы шли уже по двору; а между тем по другую сторону двора шел навстречу нам какой-то военный, не то флигель-адъютант, не то генерал, состоящий в свите, с белыми эполетами, которые я по близорукости (а тогда еще об очках и в помине у меня не было) принимал за полковничьи. На нем был сюртук с красным воротником и шляпа с черным султаном. Эта шляпа, надетая по форме и как-то уж очень на правую бровь, а не с поля, как носили адъютанты, приводила меня в некоторое недоумение: я всегда в ту пору считал себя знатоком подробностей военной службы, к которой до четырнадцатилетнего возраста меня тщательно готовили, а тут при адъютантском мундире шляпа по форме, что бы это такое значило?
Вдруг, однако, разговор мой с Ребиндером был прерван раздававшимися за нами быстрыми шагами, при резких восклицаниях: «Стойте, карбонары…» Ни я, ни мой товарищ никак не могли отнести этого приветствия к себе, почему начали осматриваться, продолжая идти; но когда к вышеприведенным словам присоединились еще слова: «Карбонары, альмавивы!», мы не могли не поворотиться, и вдруг лицо к лицу столкнулись с тем военным, который только что сейчас был предметом моего созерцательного недоумения. Оказалось, что то был его императорское высочество великий князь Михаил Павлович в мундирном сюртуке лейб-гвардии Литовского полка, о новой тогдашней форме которого мы понятия не имели, в генерал-адъютантских эполетах и аксельбанте, тогда недавно им полученных, о чем также мы с Николаем Романовичем Ребиндером или не знали, или забыли. Великий князь имел вид крайне разгневанный, густые желто-бурые брови его подергивались как бы конвульсически.
Узнав в загадочном военном его высочество, мы быстро откинули наши плащи с правого плеча и сняли шляпы, стоя в почтительной позе; великий князь в резкой форме изволил выразить нам свое неудовольствие за неотдание ему чести.
– Ваши фамилии, где вы служите, кто ваш начальник? – спросил великий князь.
Я за себя и за Ребиндера сказал наши фамилии.
