Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [173]

– Вы служите, кто же ваш начальник, мальчишка? – спросил великий князь.

– Наш начальник тайный советник Дмитрий Гаврилович Бибиков, ваше высочество. Но ради бога, ваше высочество, – сказал я, принимая самую умилительную мину, – ради всего, что есть святого, молим вас, не погубите нас чрез извещение нашего начальника Дмитрия Гавриловича. Он страшно строг, мы трепещем перед ним. Уж лучше извольте сами, выше высочество, подвергать нас всякому, какое найдете нужным назначить нам за провинность нашу, наказанию, лишь бы не дошло это обстоятельство до Дмитрия Гавриловича.

Пока я распевал эту жалобную просьбу, на лице его высочества, мне показалось, проявилось что-то похожее на улыбку. Но он, однако, с особенною какою-то запальчивостью сказал:

– Именно вот вашему-то Дмитрию-то Гавриловичу сегодня же велю в штабе серьезно написать о ваших, господа вольнодумцы, деяниях; да еще попрошу его, чтоб он порядком взыскал с вас за то, что нарядились такими шутами. А теперь марш, чтобы я вас больше не видел здесь, фраков этаких!..

Не отдать чести в то время великому князю – было опасно.

Мы не заставили себе повторять это приказание и принялись улепетывать, держа все-таки шляпы в руках, и надели их только тогда, когда, покашиваясь назад, увидели, что уже и след великого князя пропал.

Мы думали только о том, чтобы в самом деле «безрукий» не вздумал бы нас обоих, только что назначенных тогда помощниками столоначальников, что в Департаменте внешней торговли, благодаря процентным и добавочным сверх 1200 рублей ассигнациями нормального жалованья, давало еще добрых 800 рублей ассигнациями, переименовать в младшие канцелярские чиновники на 400 рублей оклад с лишением на неопределенное время права на процентные и добавочные деньги. Мысль эта нас устрашала и коробила, и вот мы решили, что Ребиндер тотчас же поедет к дяде, генералу Ребиндеру, командиру лейб-гвардии Семеновского полка, прося того постараться умилостивить Дмитрия Гавриловича, а я, как принятый в доме Бибикова, зная его характер и любовь к откровенности, чистосердечию и правде, отправлюсь к нему сам и все, все, все до последнего слова расскажу.

– Неужели, – спросил Ребиндер, – вы, Б[урнаше]в, станете ему толковать и о мамзель Мари?

– Непременно, ежели спросит, тем более что толки этого рода способны всего скорее склонить его вполне на нашу сторону.

Когда я возвратился домой, то маленькая моя сестра, по обыкновению выбежавшая ко мне навстречу, объявляла мне menu нашего скромного обеда, состоявшего, как нарочно, в этот раз из любимых моих блюд. Но мне было и не до любимых блюд, и не до обеда, так что я почти ни к чему не прикоснулся, а только выпил чуть не целый графин холодной воды. Домашние мои были удивлены и не могли понять, что такое со мной приключилось. «Ничего, ничего не случилось!» – говорил я, а самого так и коробило. В пять часов побежал я на Моховую.

Как только я пришел к Д. Г. Бибикову, велел вызвать его камердинера Татаринова, а сам остался ожидать в его великолепной стеклянной галерее, из которой дверь направо, всегда отворенная в коридор, с полом, крытым богатым ковром, вела по этому коридору в разные внутренние комнаты, расположенные направо и налево. Галерейные же двери с левой стороны вели в два огромных кабинета, в спальню, уборную, гардеробную и библиотеку, занимавшую три залы. Узнав от дежурного лакея, что Дмитрий Гаврилович кончает обед и что у него в течение дня не было от Ильи Гавриловича никакого письма, я несколько поуспокоился; но со всем тем, по-видимому, еще беспокойство мое и внутреннее волнение были так велики, что они резкими чертами изобразились на моем лице, обыкновенно розовом, теперь же мертвенно бледном, потому что когда вошел камердинер Татаринов, то, взглянув на меня, обнаружил сильное удивление и сказал мне, что, вероятно, со мною сделалось дурно и я зашел к ним для того, чтоб оказана была мне помощь. Я невольно улыбнулся по случаю такого наивного предположения о моей интимности с домом моего столь высокого, столь недосягаемого начальника и сказал:

– Нет, любезнейший Татаринов, со мной дурноты не причинилось; но со мной произошел такой неприятный казус, что без помощи его превосходительства Дмитрия Гавриловича я – просто погибший человек, почему и прошу тебя[1195] убедительнейше как можно скорее доложить ему, что я умоляю его принять меня на четверть часа в кабинете без свидетелей.

– Однако над вами, Владимир Петрович, видно, стряслась кручина не на шутку, – говорил Татаринов, – потому что на вас лица нет. Чашка черного кофе нашего, то есть самого настоящего мока, непременно оживит вас, и я вам сию минуту с нашим арапчонком пришлю это лекарство со стаканом самой холодной воды. А между тем тихонько доложу его превосходительству, как только кончится обед; теперь уж они за мороженым. Однако прощайте. Дай бог вам всего наилучшего.

С этими словами Татаринов, молодой и ловкий камердинер Дмитрия Гавриловича, удалился, а вслед за его уходом минут через пять действительно явился арапчонок, мальчик лет тринадцати в фантастико-театральном албанском костюме, и принес мне на серебряном подносе чашку дымящегося кофе и графин воды с флердоранжем