Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [171]

– Воля начальства священна есть! – пробасил в этот момент Грознов, довольно удачно разбивая часть пирамиды и усаживая по шару в три лузы.

Общий, разумеется, раздался смех, в котором голос Бакунина был слышнее других.

– Ну ладно, толкуй себе, калмык Дундукович, – сказал Бибиков, прицеливаясь мазом на группу белых шариков, – а только уж ежели я тебя за небытность сегодня у нас простить могу, то от моей Софьи Сергеевны дешево не отделаешься: иди к ней принимать заслуженное наказание; она там в своем угольном будуаре. Марш!

– Иду приять мученический венец с радостью и возвеселением сердечным! – возгласил Макаров, направляясь в коридор и вынув из кармана огромный, в виде небольшой скатерти батистовый платок, так сильно надушенный, что от него по всей зале понесло смесью пачули с оделавандом и со всеми прелестями косметического магазина.

– Тьфу, как навонял своими сильными духами этот мамонт – мирлифлор[1181], – заметил Бибиков, отмахиваясь платком, чтоб разрядить около себя воздух. – Что за скверная и мовежанрная[1182] привычка!..

– Да вы, ваше превосходительство, – хихикал Бакунин, – не знаете еще его, этого-то мирлифлора, другую привычку; он не ложится спать иначе как в перчатках, смазанных внутри медвежьим жиром и pâte d’amendes améres[1183] с белилами, чтоб руки были нежнее и белее.

– Смейтесь, смейтесь, Николай Модестович, – вякнул Грознов, который после консомации[1184] за обедом портера и хереса был гораздо поразвязнее, – а ведь Макаров-то не сегодня завтра сделается помещиком, на что ему дает право Владимир четвертой степени[1185], и, чего доброго, с торгов купит ваше родовое имение, которое, говорят, в Тверской гражданской палате скоро имеет продаваться.

Бакунин сделал вид, что более чем когда занят игрою в пирамиду, о билиях которой что-то горячо доказывал пакгаузному надзирателю Мосолову; но он видимо побледнел, и нижняя скула его выпучилась до невероятности вперед, а глаза сверкали. Бибиков, заметив это, сказал, метнув на Грознова нелюбезный взгляд:

– Грознов! Ври, да знай меру и помни пословицу о пироге с грибами. А теперь пошел сказать Софье Сергеевне, что ей пора одеваться, чтоб ехать на вечер к графине Бенкендорф, и вели от меня Танюшке, чтоб сейчас же шла готовить туалеты для барыни. Я ужо сам посмотрю, как одета будет Софья Сергеевна. Еще вели курьеру съездить к Фарже[1186], чтоб непременно был для прически Софьи Сергеевны; Макаров пусть перестанет нежничать и идет сюда. Мне же надо собираться на вечер к Патушке (т. е. к Канкрину) и к его «Катрин Сахаровне»[1187].

Затем все гости взяли шляпы и, раскланявшись с хозяином-начальником, отправлялись кто куда: кто домой, кто на вечеринку, кто в театр. Мой пестун Михаил Сергеевич, или, как его прозвал Дмитрий Гаврилович, Фотий Сергеевич, уехал, не дождавшись меня, к великому моему счастию, потому что, чего доброго, он заарестовал бы меня и потащил бы на какой-нибудь скучный авгурный вечерок к кому-нибудь из своих «добродетельнейших» друзей, которым я предпочитал беседу моих молодых департаментских сослуживцев, собиравшихся по воскресеньям в квартире одного из нас, более других богатого материальными средствами.

Рассказывать день за день все то, что случалось со мною в сношениях с Дмитрием Гавриловичем в течение шести лет, само собою разумеется, невозможно и немыслимо. Вследствие этого я ограничусь только наиболее рельефными эпизодами. Но не могу не сказать, что в эти шесть лет я, по службе моей, получал различные награды, как чинами, так и повышениями в должностях. Таким образом, из канцелярского чиновника я, мимо должности младшего помощника столоначальника, сделался старшим помощником столоначальника, возбудив страшную зависть всего чиновничьего болота. Кроме этого, я часто получал денежные награды довольно крупные, не в зачет обычных наградных денег, выдаваемых к светлому празднику всем чиновникам. За сим приступаю к рассказу об одном из тех эпизодов, какие случались в течение шести лет и какие мне более других врезались в память.

Из департамента чиновники расходились не одновременно: когда в три, а когда и в пять с половиною часов, смотря по тому, как долго оставался в департаменте директор, приезжавший нередко часа в два, а иногда и в три пополудни. В тот день, о котором я хочу теперь побеседовать, светлый, теплый апрельский день, мы, помнится, вышли как-то необыкновенно рано, часу в третьем. Когда я, надев мой альмавива, синий с черным бархатным подбоем и кистями, выходил из швейцарской на тротуар дворцовой площади, где на том месте, где теперь высится колонна Александровская, открытие которой последовало 30 августа 1832 года[1188], были еще леса, скрывавшие памятник от глаз любопытствующей публики, меня тут уже поджидал один из моих товарищей, точь-в-точь в таком же плаще и такой же шляпе à la Боливар, какие я имел, с тою только разницею, что воротничок его альмавива подбит был белою, а мой клетчатою тафтою. В то время, т. е. в 1832 году, вся петербургская молодежь, мало-мальски снабженная какими-нибудь средствами к жизни, не носила другого верхнего платья, как эти альмавивы, преимущественно синие с черными или синими же бархатными воротниками и отворотами. Оба мы тогда были очень, очень молоды, оба имели свежие юношеские женоподобные лица, оттененные густыми белокурыми волосами, натурально завивавшимися в кудри. Между нами двумя было даже как бы некоторое сходство, так что нередко нас принимали одного за другого; но не нужно было много всматриваться в нас, чтобы заметить необыкновенную красоту голубых, чисто светло-василькового цвета глаз моего товарища, тогда как я никогда не мог щеголять моими какими-то зеленовато-серыми и далеко не очень большими глазами. Этот юноша, поджидавший меня на тротуаре у департаментской двери, был только что вышедший в ту пору из университетского благородного пансиона с чином коллежского секретаря новый чиновник Николай Романович Ребиндер, который спустя лет тридцать после этого умер в звании сенатора, бывши до того товарищем министра народного просвещения