Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [170]

– Да, Степан Степанович, – молвил, пользуясь минутной паузой Грознова, доктор Браилов, – его превосходительство велел вам все это исполнить над больным Желтолобовым, больного же нашли не вы, а нашел я, и не в таможенном доме, а в Екатерингофе, откуда и привез его в больницу.

– Мне приказал начальник, – сказал Грознов, допивая с усладою стакан портера, – найти столоначальника титулярного советника Желтолобова. Так чем же я виноват, что в таможне служат два двоюродных брата Желтолобовых, оба столоначальники, оба титулярные советники и оба в одной квартире жительствуют.

Все громко засмеялись, и Грознов заключил:

– Впрочем, здоровый Желтолобов не в потере: по случаю выбритой его головы начальство пожаловало ему на парик из экстраординарной суммы 100 рублей.

Эта заметка Грознова не прошла даром также, потому что заставила Дмитрия Гавриловича ухмыляться, что послужило гостям сигналом к новому залпу напускного смеха. Когда все смолкло, Бибиков обратился к Михаилу Сергеевичу, уписывавшему хлебальною ложкою остатки сабайона, и сказал:

– Вы знаете, Михаил Сергеевич, что у меня обычай рассказывать что-нибудь интересное за обедом. Грознов свое дело сделал. Расскажите же вы нам что-нибудь интересненькое о вчерашней свадьбе дочери купца Тишина, на которую я был приглашен, да не поехал; а вы ведь там были, и, кажется, в роли посаженого отца.

Михаил Сергеевич не заставил себя просить дважды и рассказал настолько ясно, как только он мог говорить при совершенном недостатке зубов, различные подробности о вчерашнем пире, где он сказал «экспромптом» случайные стихи, доставившие много удовольствия и привлекшие автору их громкие аплодисменты.

– И, чего доброго, – заметил Бибиков, – стихи были с каламбурами.

– Совершенно угадали, ваше превосходительство, – отозвался Щулепников, – стихи были построены на каламбуре. Ежели позволите, я их прочту.

– Сделайте одолжение, прочтите, Михаил Сергеевич, – сказал Дмитрий Гаврилович, – и ведь, помнится, знаменитый Брильа-Саварен был того мнения, что quelques bons couplets entre la poire et le fromage (а мы теперь именно за десертом и кончим обед куском честера, который я вчера купил на конфискационном аукционе) ne getent pas le procés de la digestion[1177].

Михаил Сергеевич тотчас начал читать свои стихи: «экспромпт», написанный, между нами будь сказано, с большими усилиями, при некотором дружеском содействии Ивана Андреевича Крылова, за неделю пред сим. Вот эти стихи, впрочем, нельзя сказать, чтобы пошлые, хотя и не больно замысловатые:

Любви разумный убегает;

Любовь как буря, так страшна;

О, счастлив, кто не забывает,

Что нам полезней тишина![1178]

Но ты, мой друг (к молодому), хоть ей подвластен,

Хотя в тебе она сильна,

Я не дивлюсь, что ты стал страстен:

Тебя пленила Тишина.

Любовь сия тебе для счастья

От благости небес дана:

С тобой средь ведра, средь ненастья

Всегда пребудет тишина.

Таких куплетов было более 20, так что, кажется, на восьмом Дмитрий Гаврилович, склонясь к уху своего соседа, сказал таким шепотом, что я, сидевший пятым от него, слышал ясно слова: «Ну, Брильа-Саварен, верно, не имел в виду стихов дядюшки Фотия Сергеевича». Однако когда кончился последний куплет, Дмитрий Гаврилович застучал ножом по столу, и все зааплодировали с восторгом, бравшим начало, конечно, преимущественно в том, что последовал финал чтения стихов почтенного рифмоплета, читавшего их вдобавок с несносным шамшаньем.

После обеда часть общества перешла, по обыкновению, в бильярдную, где под предводительством самого хозяина устроилась игра в пирамиду.

Во время игры неслышно, благодаря каким-то резинковым или бархатным подошвам, вошел в бильярдную новый персонаж. То был громаднейшего роста гигант, неуклюжий, брюхатый, с грудью в аршин ширины, громко сопящий, темно-желтолицый, с черными щетинистыми волосами калмык; да, калмык, судя по его широким, выдавшимся скулам, приплющенному носу, оттопыренным ушам и мышиным черным глазам. Впрочем, субъект этот был одет по последней модной картинке и от него за сажень несло всевозможными косметическими ароматами, перемешивавшимися на этот раз с запахом винных паров, жженки[1179] и табачного дыма, какими он сейчас только что был пропитан. Этот громадный калмык был не кто иной, как таможенный архитектор, строитель множества таможенных зданий, сильно от них разбогатевший, Александр Петрович Макаров, бывший некогда крепостной мальчишка Ахметка, нареченный в святом крещении Александром и привезенный в Петербург из заастраханской орды к владельцу его князю Дундуку, родоначальнику князей Дондуковых-Корсаковых[1180]. Вот князь и отдал Сашку-Ахметку в Академию художеств, разумеется повыучив его сначала русской грамоте.

– Ах ты, Ахметка-Сашка! – воскликнул Бибиков, увидев появившегося неожиданно в бильярдной Макарова. – Манкировал сегодня ты моим обедом, предпочтя, наверно, моей скромной трапезе какую-нибудь подрядческую уху на шампанском. Что, неправда небось?

– Не предпочел, ваше превосходительство, ей же, видит Бог, не предпочел, а увлечен был силою обстоятельств, – извинялся громадный калмык, – так как, изволите видеть, купец Заплатников, который берется произвести у нас ремонты, объявил, анафема, борода аршинная, что коли Александр Петрович не будет сего числа на его ухе и банкетной телятине по случаю помолвки его дочери, то он не сделает ни копейки уступки против сметы. А между тем ваше превосходительство приказать изволили во что бы то ни стало снести десять процентов…