Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [166]
– Воля начальства священна есть, – пробасил быстро Грознов, но на этот раз Бибиков не удовольствовался взглядом, а с видом оскорбительнейшего небрежения швырнул Грознову «дурака», плюнув при этом энергически на паркет.
В предыдущей статье моей («Русский мир», № 91) я упомянул слегка о тогдашнем моем начальнике отделения, Михаиле Сергеевиче Щулепникове. Этот Щулепников играл немаловажную роль в моей жизни своим влиянием на моего отца и в особенности на мою мать, которая была в восхищении от набожности этого старого ханжи и лицемера. Не знаю наверное, как устроилось знакомство моего отца с этим господином; но, сколько помню, оно началось в доме графа Евграфа Федотовича Комаровского, бывшего генерал-адъютанта императора Александра Павловича и корпусного командира внутренней стражи[1160], которая до вступления на престол Николая Павловича имела, как теперь помню, серый мундир с желтым канареечного цвета воротником и обшлагами. Граф и графиня жили тогда в своем доме на углу Фонтанки у Семионовского моста. Нынче дом этот принадлежит графине Е. Д. Кушелевой. До отъезда нашего в Орел в июле 1826 года отец мой часто обедывал здесь по воскресеньям и иногда брал туда и меня с собою, так как второй сын графа, Поль (Павел Евграфович), был моим товарищем по пансиону Гарона, бывшего некогда гувернером старшего сына графа, Жоржа (Егора Евграфовича), служившего тогда уже юнкером в Конногвардейском полку. М. С. Щулепников был как-то сродни графу Евграфу Федотовичу, седьмая вода на киселе, правда; но все-таки это родство, а еще более хитрый ум и знание служебных подробностей так сблизили Щулепникова с графом, добрейшим, благороднейшим, честнейшим человеком, но малознакомым с канцелярскими хитростями и с нашими законами, не имеющими еще тогда той ариадниной нити[1161], какую впоследствии ввел в этот хаос Сперанский, создавший Свод законов[1162]. К знаниям чисто бюрократическим Щулепников присоединял еще сведения научные, немаловажные для того времени, и, главное, весьма основательное знание языков – французского, немецкого, итальянского, английского и даже польского, которыми он легко и бойко владел. К тому же Михаил Сергеевич имел довольно много светского лоска и умел держать себя в обществе безукоризненно прилично. Несносных сторон в нем было две, а именно: как старый масон, он любил в разговор вводить много таинственных намеков, ссылок на Св. Писание, рассуждений об апокалипсисе и уверений, разумеется не искренних, а напускных, в необходимости поста, беспрерывной молитвы с коленопреклонениями и нравственного самобичевания. Для многих все это было крайне скучно; но были люди, особенно между вельможными старушками, которым эти искусственные причуды лицемера были очень по вкусу, и чрез этих-то людей Щулепников выигрывал много в свете. Другая скучная сторона, представлявшаяся личностью Щулепникова, состояла в страсти его не только делать каламбуры, но просто вести целую речь, составленную из каламбуров. Впрочем, французскими каламбурами он преимущественно пользовался из огромной книги маркиза де Бьевра[1163], русские же более или менее удачно выковывал сам, вследствие чего некогда, в крайней молодости своей, обратил на себя внимание знаменитого тогдашнего каламбуриста Александра Львовича Нарышкина, наградившего его за каламбуры своею помощью на поприще служебной карьеры. Щулепников пошел сначала бойко, но затем что-то повредило его движению по службе. В 1823 и 1824 годах, когда мне было лет 11–12, я помню его в серебряных полковничьих эполетах дежурного штаб-офицера Корпуса внутренней стражи, человеком лет шестидесяти, с серебристыми щетинистыми волосами, с густыми черными нависшими бровями. В те времена табакокурение было далеко не в таком общем ходу и употреблении, как оно развилось в нынешние годы; но, однако, Щулепников был страстным трубкокурильщиком, и единственно лишь в таких знатных и блестящих домах, каков был дом графа Комаровского, он воздерживался от беспрестанного сосания своего янтарного мундштука. Эта страсть, удовлетворяемая плохим табаком, рано уничтожила у него во рту все зубы, отчего он говорил, шамкая до того, что речь его часто бывала неудобопонятна. В 1827 году граф Комаровский сдал начальствование Корпусом внутренней стражи генералу Капцевичу[1164], а сам для поправления своих домашних дел удалился на житье в свое орловское имение. Михаил же Сергеевич снял военный мундир, был переименован в статские советники и определился начальником счетного отделения Департамента внешней торговли, куда в сентябре месяце 1828 года, как я уже и рассказал, я был определен по его настоянию.
Как ни был я тогда молод и совершенно неопытен (да и какую же опытность можно предполагать в шестнадцатилетнем юноше, только что оставившем скамьи частного французского пансиона), однако и я не мог не приметить даже в то время, что Щулепников был умен и хитер, а с тем вместе проникнут до мозга костей иезуитством и полагал, что нет действия, которое нельзя было бы оправдать хоть самым рогатым софизмом. Ханжеская набожность его состояла в том, что он во время поста ел в известные дни грибы, а в другие и их ел не иначе как холодные, и каждое воскресенье читал Апостола
