Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [109]
Суток двое или трое прошло в этой всеобщей горячке, невзирая на цену (кажется, 25 рублей ассигнациями), назначенную издателем, обращавшим особенное внимание публики на те литографированные картинки и на ту литографированную обложку, которые украшали это издание. Вдруг я получаю приглашение от Петра Александровича сегодня, в таком-то часу, отобедать у него запросто. Я, разумеется, тотчас еду к добрейшему Петру Александровичу, который объявляет мне, что министр народного просвещения С. С. Уваров, желая ознакомить с отечеством нашим своего сына-отрока, спрашивал вчера у него: «Нет ли такой книги, трактующей специально о России, которая была бы доступна молоденьким мальчикам?»
– Я, – говорил Петр Александрович, – само собою разумеется, воспользовавшись этою верною оказиею, указал господину министру на «нашу с вами» новую книгу, которую ужасно рвут в торговле нарасхват. И потому прошу вас, любезнейший В[ладимир] П[етрович], доставьте мне как можно скорее из веленевых экземпляров один, переплетенный в сафьян или даже в бархат, для поднесения мною министру.
На другой день экземпляр книги, в бархатном зеленом с золочеными инкрустациями переплете, был не только у Петра Александровича, но уже им доставлен министру. Я, само собою разумеется, радовался тому, что книга моя таким образом достигнет до высших сфер нашего столичного общества и, может быть, проявится и при дворе, где в ту пору было несколько подраставших великих князей и великих княжон, преподаватели которых интересовались для своих августейших учеников и учениц чтением книг русских, оригинальных, в каких тогда ощущался еще сильный недостаток в нашей отечественной литературе. Но, по-видимому, «рано пташечка запела», и хотя ее «кошечка и не съела», а вышло дело дрянь, и пташечка эта лишилась немало перышков своих, говоря в фигурально-аллегорическом тоне, модном в те времена, когда это происходило.
Дня два по представлении мною экземпляра в роскошном переплете для поднесения С. С. Уварову один из моих издателей, братьев Заикиных, добрейший и честнейший, весьма неглупый и по-тогдашнему даже очень и очень образованный, но почти всегда находившийся «подшофе», как говорилось о поклонниках Вакху, ни свет ни заря прискакал ко мне, застав меня еще в кровати, и с видом отчаяния объявил мне, что я получил от Заикиных мои две тысячи рублей, так мне, конечно, и сполагоря, а они чуть-чуть не разорены, издав мою «Прогулку с русскими детьми по России», и что ежели, как они не сомневаются, я не бесчестный человек, то просят меня оказать им мое в этом случае возможное содействие и вспомоществование.
– Брат Матвей Иванович, – восклицал Михаил Иванович, – сегодня с утра поскакал повсюду и между прочим к старинному нашему знакомцу, к директору канцелярии министра народного просвещения, к его превосходительству господину Новосильскому, а я явился к вам, почтеннейший Вл[адимир] П[етро]вич, с настоятельною просьбою немедленно отправиться к Петру Александровичу Корсакову, чтоб просить его помощи, так как ведь книгу-то эту цензировал он, а не кто другой.
– Да бога ради объясните, Михаил Иванович, в чем дело, – говорил я, вставая с постели и умываясь перед умывальником, вделанным в стену, – я просто ничего в толк взять не могу, хотя даю вам вперед слово исполнить для вашего успокоения все, что мало-мальски будет в моей возможности.
– Дело в том, – слегка гнуся своим шишкообразным багровым носом и несколько поуспокоившись на моем диване, говорил Михаил Иванович, – что книга ваша сегодня в шесть часов утра конфискована и сложена в мешки, запечатанные полицейскою печатью, а от нас и от всех книгопродавцев отобрана наистрожайшая подписка о непродаже этой книги. Толковали даже мне некоторые людцы, и в том числе всезнающий Володя Строев, будто за какие-то богоотступные мысли, отысканные в вашей книге, хотят сжечь все экземпляры. Нам, конечно, ежели не то что полное разоренье, так будет-с преисправный дефицит; а вам, Вл[адимир] П[етрович], как бы не поплатиться не только службою, да и вашею будущностью. Правду, видно, мне говорил Володя Строев[796], что с этой книгой как бы нам не нажить беды.
– Ваш Володя Строев, – заметил я, уже наскоро почти одетый и допивая стакан утреннего чая, – все только пустяки болтает и устно, и в печати. Он и на этот раз, я уверен, преувеличивает важность и беду. Этот господин – одна из безнравственнейших личностей, какую когда-либо создавала грязная среда и несчастное, неправильное воспитание. Николаю Ивановичу Гречу нужна, как он выражается, лающая на всех шавчонка, и вот он держит у себя этого Строева, который, при всем этом, отличается циничною неблагодарностью и вполне верно характеризован эпиграммою А. Ф. Воейкова, назвавшего его Греча левым глазом с бельмом.
– Ха! ха! ха! – загрохотал Михаил Иванович, скоро успокоенный благодаря стакану не чая, а крепкого грога, какой он себе по привычке тотчас состроил, пользуясь поданным к чаю графинчиком белого ямайского рома, – на моего Володю Строева эпиграмма! Нельзя ли прочесть?
