Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [108]

. Но известный своею талантливою строгостью критик, бессмертный Белинский, делая за несколько лет обозрение нашей литературы, назначенной для пользы детского возраста, отнесся об этом труде Виктора Бурьянова скорее любезно, чем порицательно[788]. Само собою разумеется, что труд этот был не что иное, как довольно разнообразная и малообработанная компиляция. Существовавшая тогда в доме Петропавловской церкви, на Невском, превосходная смирдинская, некогда плавильщиковская, библиотека[789], заключавшая в себе все необходимые материалы и управляемая таким сведущим библиотекарем, каков был тогдашний ее библиотекарь Федор Фролович Цветаев, поставила меня в возможность компилировать в огромных размерах. Предполагалось издателями пустить увраж[790] весь вдруг, т. е. все четыре тома за раз, почему я очень был рад, что работа моя цензировалась всеми любимым и уважаемым П. А. Корсаковым, готовым ночи не спать, лишь бы не задержать статьи или книги. Это была сама олицетворенная любезность и обязательность – этот Петр Александрович Корсаков! В те времена, как и, кажется, нынче, цензора назначались по воле председателя цензурного комитета, для цензирования рукописей, представляемых в цензурный комитет. Тогда было возможно дать цензировать свой труд именно тому цензору, к которому автор этого труда питал больше доверенности или просто имел к нему больше, чем к другим, расположения и симпатии. Вот предметом-то этих общих доверенности, расположения и симпатий был П. А. Корсаков, почему он и был страшно завален работою и изнемогал от ее массы до того, что брат его, князь Михаил Александрович, замечая, что чрез этот наплыв работы у одного нарушается равномерность труда, принял меры, возбранявшие цензорам самим принимать рукописи, а вменил им в обязанность цензировать лишь то, что им передаваться будет канцеляриею комитета по назначению председателя. И при этом распоряжение князя, одобренное тогда же и министром народного просвещения С. С. Уваровым, настаивало на том, чтобы господа цензора воздерживались от личных сношений с авторами цензируемых ими книг или статей и особенно от приема авторов у себя в кабинетной интимности. В момент этих-то новых, так сказать, как бы домашних правил для цензирования моей многолистной рукописи был назначен добрый и честный, вполне благонамеренный и ученый муж Александр Лукич Крылов. Но при всех этих качествах почтеннейший Александр Лукич, не тем быть помянут, был до того пристрастен к горячительным напиткам, что пагубная эта его страсть превратилась у него в болезнь (запой), неизлечимую и убийственную[791]. Пароксизмы этой болезни иногда были очень продолжительны, и тогда, как говорится, adieu mon plaisir[792] – надобно было сказать прощай на безграничное время своим рукописям, попавшим в его цензуру.

Знакомый с этими подробностями, я поспешил в Коломну к П. А. Корсакову, заинтересовал его моим трудом, посвященным России, по которой Петр Александрович немало путешествовал, как будучи моряком, когда приводилось ему посещать русские порты во всех морях, омывающих нашу территорию, так [и] по оставлении флотской службы, колеся неоднократно Россию то в качестве праздного туриста, то как член комиссии, собиравшей различные местные данные, [и уговорил] sauter par-dessus toutes les formalités (пренебречь всеми формальностями) и принять на себя цензирование моей рукописи, сильно заинтересовавшей его. Он в тот же день, обедая у брата-начальника, уговорил его сделать немедленное изменение в распоряжении, и вот моя рукопись, в количестве четырех огромных тетрадей, явилась на столе цензора П. А. Корсакова. Он принялся заниматься ею с особенною охотою и увлечением, делая поправки и вшивая не листы, а почти целые дести[793] собственноручных прибавлений с описаниями довольно живыми и очень подробными различных то местностей, то обрядов и обычаев народных, то празднеств чисто русских. Масса моих листов, местами уменьшавшаяся вымарками, заменялась в двойном количестве работою цензора, преобразившегося, из любви к искусству, в моего коллаборатора[794] и чуть ли не сделавшегося главным составителем книги, разумеется много, много выигравшей от такого участия в моих ученических и несовершенных трудах пера бойкого и довольно красноречивого человека, владевшего им мастерски. Иногда ему нужны были некоторые справки, и для этого он, при хорошем знакомстве с управлением Публичною библиотекою, получал оттуда к себе на дом целые вороха книг из русского отделения. По отработке каждого моего тома Петр Александрович возвращал мне этот том уже вполне готовый в печать и снабженный сургучным пропуском цензурного комитета. Мало этого, Петр Александрович до того полюбил мою сделавшуюся уже почти его книгу, что требовал к себе на рассмотрение, до тиснения, каждый лист корректуры и тут обыкновенно делал еще некоторые дополнения и изменения, бывшие, конечно, далеко не во вред этому увражу. Наконец типография так называемой тогда Российской академии оканчивает печатание книги, и тогда настает столь желанное издателем этой книги время, т. е. ее выпуск в свет. Интересуясь успехом этой книги, как бы собственного своего литературного детища, добрейший Петр Александрович рассылает экземпляры ее по редакциям газет и журналов, письменно прося своих друзей и приятелей, редакторов рекламировать как можно больше этот новый труд юного Виктора Бурьянова, ни полслова не говоря о том участии, какое сам принимал в этом труде этого юного Бурьянова. Все готовы угодить добрейшему Петру Александровичу, вечному ходатаю у своего брата, князя, и даже у министра, за журналистов, – и вот, до выхода еще книги в свет, нет газеты и журнала, которые бы не приветствовали книгу эту одни с любезностью более или менее сдержанною, другие с самым рекламным криком, как то учинил А. Ф. Воейков