Воспоминания о моей жизни - [50]

Замбржицкий считал себя, не без основания, принадлежащим в штабе, прежде всего, лично Гурко. К сожалению, устав вышел из печати только к 1917 году и потому не успел принести той пользы, которая имелась в виду и которую он действительно мог принести.

Организация работы в штабе получила стройный характер, расписанный по часам, притом без напряжения и суеты. Колеса завертелись, как в машине, где все части точно пригнаны и где нет места трениям и сбоям.

Два раза в день Гурко и Алексеев принимали в оперативном отделении доклад по всем данным обстановки на фронте вообще и нашей армии в частности. Производилось это перед ранним обедом, который подавался в общей столовой в 1 час дня, и перед ужином, начинавшимся в 8 часов вечера.

Делал доклад по висячей большой карте Н. В. Соллогуб своим спокойным, уверенным тоном.

Не менее двух раз в день в спокойное время – и много раз в боевое – я ходил с докладом к М. П. Алексееву.

Он очень быстро приручил меня и заставил себя уважать. Помню, в один из первых докладов еще в Рожище, «на развалинах штаба войск гвардии», в атмосфере всеобщего смущения, он подметил, что и молодой генерал-квартирмейстер чувствует себя не совсем уверенно. Алексеев спросил мое мнение по какому-то деликатному вопросу; я замялся; тогда Алексеев сказал:

– Говорите смело: ведь вы же генерал!..

Этой одной фразой был «сломан лед», и между нами на все дальнейшее время сотрудничества установились прямые и доброжелательные отношения.

Михаил Павлович несомненно был и умница и добряк, в котором через оболочку служебной требовательности и точности всегда просвечивали живые человеческие черты. Присущ ему был и спасительный юмор.

Что касается до штабной работы, то в этой области он являлся мастером – любил и понимал ее. В отличие от своего однофамильца М. В. Алексеева, предпочитавшего все главное выполнять самому, Михаил Павлович умело распределял, руководил, тактично влиял вверх – к начальству и вниз – к подчиненным. В штабном деле он мог служить образцом и был для многих из нас учителем.

Как офицер Генерального штаба он не проявлял ни самомнения, ни заносчивости, нередко встречаемых в этой среде с патентом «мозга армии». Ум Михаила Павловича был практический, характер твердый и простой, отношение к людям внимательное.

При всех этих условиях работа под его непосредственным начальством шла легко и продуктивно. Я сохраняю самое доброе воспоминание о шести месяцах нашей совместной службы в штабе Особой армии.

Потом мы разлучились и встретились мельком – и в последний раз – в Петербурге, после большевистского переворота. Снимал он с женой маленькую квартирку где-то в районе Мариинского театра. Мы провели вечер в рассуждениях о революции вообще и о русской в частности.

В руках Михаила Павловича был найденный им у букиниста французский томик о разложении армии Конде в революционные годы. Это было то самое, что творилось в России в 1917 году!

Мне неизвестно, как, в конце концов, Алексеевы применились к тяжелой обстановке нового пролетарского режима. Их не оказалось в эмиграции.

Когда я записываю эти штрихи давно ушедшей жизни, мое воображение переносит меня в Рожище и в Луцк, где стоял штаб Особой армии, и перед моими глазами находятся две иллюстрации: моя акварель, изображающая спальню генерал-квартирмейстера в Луцке вечером, при лампе, с глубокой амбразурой монастырского окна, завешанного черным на случай неприятельских налетов; и довольно большой портрет В. И. Гурко. Я написал его осенью 1921 года в Лондоне. Гурко изображен в сидячем положении, по колени, на фоне голубого неба, дальних русских лесов и лабиринта траншей, о которых он так много думал, составляя свой устав. На розовой полосе горизонта – клубы дыма от горящей деревни.

Седеющая голова Гурко непокрыта; на плечи декоративно наброшено (по его мысли) старое пальто – на серой, общеофицерской, а не красной генеральской подкладке. Генерал опирается обеими руками на серебряный эфес кавказской казачьей шашки; с эфеса спадает жирная кисть темляка на широкой георгиевской ленте.

Генерал похож! На меня смотрят его серьезные, даже суровые глаза и удачно схваченное выражение рта – сжатого и решительного. Это Гурко в деловые минуты. Мой профессор живописи, увидев портрет, заметил: «Это человек маленького роста, с большой, умной головой, твердый человек, шутить с ним опасно!»

Наблюдение верное, но Гурко умел и посмеяться, и тогда его лицо совершенно преображалось. Жесткие складки заменялись сетью разбегавшихся веселых морщинок, а в глазах светилось добродушие.

Именно к этому выражению лица шло ласкательное «Гурочка», которым за глаза называл Василия Иосифовича его начальник штаба Алексеев.

Когда что-нибудь озабочивало Гурко или он сердился, речь его напоминала бурный поток, с басовыми нотами, несущийся по камням. «Командующий бурлил», – говорили про него. Гроза или забота миновали – и Гурко снова входил в свои берега спокойной и справедливой деловитости.

Все знали, что Василий Иосифович горяч, но отходчив. Провинился как-то подчиненный мне командир телеграфной роты. Гурко приказал вызвать его к себе. Я присутствовал при этом разговоре «командарма» (по сокращенному коду) с телеграфным подполковником, если только можно назвать так бурный монолог Гурко, нервно ходившего по кабинету, и испуганно-молчаливое стояние навытяжку виновного. Но вот – все, что требовалось, было сказано; поток стал спадать; Гурко вдруг переменил тон. «Кстати, – сказал он, смотря скорее ласково, чем гневно, на бледное лицо “разнесенного им в пух и прах” офицера, – раз вы тут, не можете ли вы мне объяснить…» – и задал ему какой-то чисто технический вопрос из области электрических проводок. Я оставил их в долгой и почти товарищеской беседе на эту тему, причем уничтоженный было подполковник превратился в учителя, а «командарм» в прилежного ученика!..