Воспоминания - [60]

Углубленному усвоению курса литературы XVIII века и дальнейшему нашему образованию способствовало также осуществление большого культурного и издательского проекта «Библиотека поэта». По статьям Беркова и Гуковского в томах «Библиотеки поэта», а также по статьям и комментариям других авторов в этих томах (С. М. Бонди, И. А. Виноградова, Б. В. Томашевского, В. А. Десницкого, Б. И. Коплана, В. А. Гофмана и других) мы учились. По ходу этого учения мы ознакомились и с монументальной монографией П. Н. Беркова «Ломоносов и литературная полемика его времени, 1750–1765» (М.; Л., 1936), которая широко открывала перед нами конкретные факты литературной жизни XVIII века, разысканные и осмысленные ученым. Появились и работы П. Н. Беркова по истории книги, стихосложения, отчасти примыкавшие к его трудам по истории литературы XVIII века. Авторитет П. Н. Беркова рос в научном обществе в годы нашего университетского созревания. Этому созреванию способствовали работы наших учителей и их труды, в том числе статьи, подготовка текстов писателей и комментарии к ним. Впервые появлялась возможность знакомства с творчеством писателей, участвовавших в становлении новой русской литературы и языка поэзии, по текстам их произведений.

Активизация научно-исследовательской мысли и расширение фактической базы науки приводили к формированию разных точек зрения ученых и к плодотворным дискуссиям. Так, например, картина интеллектуальной жизни русского общества XVIII века в трудах Г. А. Гуковского и П. Н. Беркова выглядела, как уже было сказано выше, по-разному, при этом каждый из них был по-своему прав. Гуковский главным «собеседником» русских деятелей искусства считал французскую литературу, а Берков — немецкую. И когда Павел Наумович цитировал Ломоносова, то тот представал прежде всего как ученый человек и поэт науки. Ломоносов своему оппоненту бросал: «Кто ты есть, говори со мной по-латыни!». Павел Наумович и сам писал латинские стихи. Ломоносов Гуковского был поэт неудержимого поэтического вдохновения и фантазии, строивший целый мир из метафор, чтобы выразить свой идеал монарха, возглавляющего деятельный и мужественный народ, познающий и созидающий. Он знал французскую оду, прославляющую французский абсолютизм, но противопоставил ей собственные оды со своей оригинальной поэтической системой, соответствующие своему социальному идеалу. Оба ученых — и Гуковский, и Берков — видели, что новаторское развитие русской литературы происходило на фоне широких процессов движения мировой культуры.

По своему внешнему облику и манере поведения Павел Наумович был человеком воспитания XIX века. Это поколение мы еще застали, так воспитан был и мой отец. А. П. Чехов в письме к своему брату, излагая, как должен вести себя воспитанный человек, рассказывал именно о людях этого типа. XX век принес другие представления о нормах поведения интеллигентного человека. Сейчас идеалом кажется «раскованность». А люди типа Павла Наумовича считали нормой для себя сдержанность. И если сейчас думают, что «раскованность» — знак свободы, то тогда свободу эти люди понимали как самообладание и независимость. Это были люди великого самообладания, которое Павел Наумович, как известно, неоднократно проявлял.

Павел Наумович и Г. А. Гуковский сотрудничали в «Библиотеке поэта», готовя и комментируя стихотворения поэтов XVIII века, совместно работали и в группе «XVIII век», уважали друг друга как специалистов и были взаимно дружески расположены. На наш экзамен по своему курсу литературы XVIII века Григорий Александрович пригласил П. Н. Беркова в качестве ассистента. Тут мы впервые познакомились с Павлом Наумовичем. Знакомство это сопровождалось комическим эпизодом. В своих лекциях Гуковский говорил нам о современной научной литературе и иногда полемизировал с той или иной работой. В одной из лекций он спорил с автором статьи о Тредиаковском С. М. Бонди. Перед экзаменом разнесся слух, что экзамен вместе с Григорием Александровичем будет принимать очень строгий преподаватель С. М. Бонди. Правдой в этом слухе было только то, что ассистент — П. Н. Берков — был очень строгим экзаменатором. Моей подруге Нелли Рабкиной (Наумовой) достался билет с вопросом о Тредиаковском. Она стала добросовестно излагать то, что на лекции говорил нам Гуковский, и пересказывать его возражения на статью в томе «Библиотеки поэта». Автора статьи она не называла, так как была уверена, что ее экзаменует именно он. Павел Наумович, любивший точность, спросил студентку: «Кто автор статьи?». Она робко ответила: «Автор этой статьи вы». Берков возразил: «Нет, это статья Бонди». Она в ответ: «Так вы же и есть Бонди». Павел Наумович снова возразил: «Нет, я не Бонди, я — Берков». А она: «Нет, вы Бонди». Вот при таких обстоятельствах я познакомилась с Павлом Наумовичем. Моему приятелю, очень талантливому студенту, который, к сожалению, погиб потом на войне, Павел Наумович задал вопрос: «Почему у Я. Б. Княжнина в трагедии „Вадим Новгородский“ герой назван Рурик, а не Рюрик?». Студент, считавшийся эрудитом на курсе, этого не знал и ужасно огорчился. Спросили Григория Александровича — он тоже этого не знал. А у Павла Наумовича не посмели спросить, а он, конечно, имел свои соображения. Можно предположить, что это что-нибудь связанное с источниками, по которым Княжнин знакомился с историей. Так это и осталось загадкой — «почему Рурик?».