Воспоминания - [57]

А я суперфосфатом крашен,

И мне теперь сам черт не страшен.

Мне довелось дежурить на крыше Пушкинского Дома с Н. И. Мордовченко, Б. М. Эйхенбаумом, М. К. Клеманом, Д. С. Лихачевым и Г. А. Бялым. Хорошо помню разговоры с Б. М. Эйхенбаумом (он все рассказывал о своих внучках), с Н. И. Мордовченко (я с ним говорила о драматургии Н. Полевого — тема, которая еще за несколько дней до того мне была так интересна, а теперь казалась отголоском отзвучавшей музыки). О чем мы говорили с Григорием Абрамовичем — не помню. Он был грустен и молчалив. С Д. С. Лихачевым мы «философствовали», я искала у него успокоения и поддержки.

Вскоре я, как и другие аспиранты, была уволена. Я стала работать в госпитале, а затем в детском доме для блокадных сирот. С этим детским домом я в конце лета 1942 года через Ладогу эвакуировалась в Куйбышевскую область и продолжала в нем работать еще год, после чего была вызвана для продолжения аспирантуры в Казань. В Казани находилась Академия наук. Григорий Абрамович Бялый оказался в Саратове, где работал Ленинградский университет. В Саратове он читал лекции в одно время с блестящим лектором Григорием Александровичем Гуковским. Бялый еще не был так знаменит, как Григорий Александрович, но быстро «набирал форму», и его лекции пользовались большой популярностью у студентов. Его лекционная манера резко отличалась от манеры Гуковского, который покорял слушателей шквалом сообщений, темпераментным чтением стихов и живыми очерками лиц, участвовавших в исторических событиях. Бялый был воспитан на литературе конца XIX — начала XX века, которой он занимался. Он был краток, тонок и лаконичен, как Чехов, гуманен, как Гаршин, точен, как Глеб Успенский и Короленко. Писатели в его изложении были людьми смелыми и прекрасными профессионалами, как будто «поставлявшими» ему цитаты для пояснения его интерпретации их мыслей и художественных принципов. Лекции его были лишены внешних эффектов.

Между Григорием Александровичем Гуковским и Григорием Абрамовичем шло шутливое соперничество. Гуковский, поощряя молодого собрата, изображал ревность. Григорий Абрамович, в свою очередь, выразил свою «ревность» к успехам Гуковского, перефразировав знаменитые строки Лермонтова и превратив их в эпиграмму на самого себя:

Я думал — странный человек,

Чего он хочет? Небо ясно,

Под небом места много всем,

Но он упорно… и прекрасно

Читает лекции. Зачем?

В Саратове Григорий Абрамович сблизился и подружился с Борисом Михайловичем Эйхенбаумом, который был много старше его. Борис Михайлович был человеком большого мужества, ироничным и отчасти суровым (одна назойливая поклонница утверждала, что с ним чувствуешь себя так, словно натолкнулась на «алмазную стену»). Но в этот период он очень нуждался в моральной поддержке. Он пережил блокаду, смерть любимого сына, внучки, потерю рукописи законченной им книги, над которой работал несколько лет, и на фоне общего бедствия нес особый груз страданий. Григорий Абрамович, всегда деликатный, тонко чувствующий и сдержанный, был хорошим товарищем для восстановления разрушенной внутренней гармонии именно для такого человека, как Борис Михайлович. У самого Григория Абрамовича, наряду с разного рода трудностями, случилась большая неприятность. Его обокрали, причем три раза подряд. Это было серьезным испытанием: все выехали из блокадного Ленинграда почти без вещей, и потеря любой вещи ставила нищих, по сути дела, ученых в трагическое положение. Когда это произошло в первый раз, все сочувствовали Григорию Абрамовичу и старались ему помочь, но в третий раз подобное происшествие вызывало у всех невольную улыбку. Борис Михайлович Эйхенбаум сочинил пародийную «черную» новеллу, якобы переведенную с английского языка переводчиком, не владеющим русским языком.

Black and White

«Я думаю, что во второй раз трижды вас не обокрадут», — сказал белый доктор Эченбем черному доктору Белому. «Вы думаете?» — сказал черный Белый доктор и сейчас же обокрался. Переводчик извиняется, что не всегда мог уловлять убегающего русского языка.

Григорий Абрамович был тогда еще ярким брюнетом, а Борис Михайлович уже совсем седым.

В Пушкинском Доме после войны мы встретились как друзья. Впереди нас ожидали тяжелые периоды правительственных «проработок» и «чисток» всех сфер академической науки и поощряемых сверху склок, в ходе которых делались карьеры и создавались дутые авторитеты. Это предстояло, а пока мы надеялись на лучшее, ждали оживления работы и творческого общения.

С Григорием Абрамовичем мои отношения складывались так: мы обязательно читали работы друг друга и обменивались мнениями, причем я нередко возражала против чего-либо слишком категорично, Григорий же Абрамович выражал свое мнение деликатно и осторожно. Однажды я сказала Григорию Абрамовичу, что мне кажется недостатком его книги ее избыточная убедительность. С нею невольно соглашаешься, в ней мало «неверного», вызывающего на сопротивление и споры. Григорий Абрамович ответил: «Я такие вызывающие на споры идеи вывозил из своего текста возами». Подобная операция — следствие чрезмерной самокритики, не только у Г. Я. Бялого, но и у других филологов, вошедших в строгую академическую школу, — обуславливалась в значительной степени высокой требовательностью научной среды. Необоснованные фантазии не поощрялись. Однако присутствовал в этом самоограничении и элемент боязни недобросовестной придирчивости газетно-журнальной критики, выискивающей спорные положения научных работ и объявлявшей их «враждебной вылазкой», криминалами. Такова была обстановка тех лет.