Воспоминания - [56]

Полны юмора были рассказы Григория Абрамовича о его преподавательской деятельности в знаменитой балетной школе нашего города. Он вспоминал, что на первом своем уроке он, молодой строгий учитель, увидев перед собой целый класс юных девиц в очень легких и, как ему показалось, отвлекающих от усвоения правил грамматики туалетах, приказал им переодеться и принять подобающий школьницам вид. Девочки переодевались целый урок, затем целую перемену снова переодевались и опоздали на следующий урок. После этого балетное начальство объяснило Григорию Абрамовичу, что мотыльковые туалеты — производственная одежда юных балерин, и именно в таком виде они должны усваивать всю школьную премудрость. Впрочем, у Григория Абрамовича вскоре образовалось полное взаимопонимание со своими ученицами. Иначе и быть не могло — он был от природы награжден даром учителя и просветителя. Он рассказывал мне, что нередко на улице к нему вдруг подлетают душистые дамы в мехах, целуют его и говорят: «Вы меня помните? Я заслуженная артистка балета», и далее следует сокращенное детское имя и известная фамилия.

Артистизм Григория Абрамовича, его прекрасный голос и выразительное чтение оценили и драматические актеры, особенно артисты Александринского театра (театра имени Пушкина). Они уговаривали его попробовать себя на сцене. Но у Григория Абрамовича таких амбиций не было. Особенно дружен он был с талантливейшим актером этого театра — народным артистом Александром Федоровичем Борисовым. Мы неоднократно обсуждали с ними спектакли Александринского театра и роли Борисова, и если я нередко спорила с артистом в том, что он говорил о своей роли, то, увидев его в спектакле, всегда убеждалась, что действует он на сцене безупречно, органично и глубоко интерпретируя лицо, которое автор создал в своей пьесе, — по большей части это были роли в пьесах А. Н. Островского.

Вспоминаю один спор между Григорием Абрамовичем и Александром Федоровичем. Речь шла о том, как артист трактует роль Кузовкина в «Нахлебнике» Тургенева. Борисов не без некоторой гордости признался, что в сцене, когда Кузовкин вынужден принять от бездушного чиновника, женатого на его дочери Ольге, унизительную денежную подачку, он не сдержал своих чувств и бросил позорный документ о подачке в лицо своему обидчику. Григорий Абрамович вскипел: «Как можно исправлять Тургенева!». Оробевший Александр Федорович возразил ему чисто театральным доводом: «Но я не мог иначе, я так чувствовал, да и публике очень понравилось. Весь зал аплодировал. Зрители были довольны». «Но ведь Тургенев хотел совсем не того, чтобы все были довольны, а того, чтобы все были угнетены, опечалены и глубоко задумались, — это пьеса с трагическим концом». Надо сказать, что, хотя Григорий Абрамович был безусловно прав, я понимала и Александра Федоровича. В людях неистребимо живет жажда справедливости. В искусстве они прежде всего ждут удовлетворения этого инстинкта, который не удовлетворяется в жизни. Тургенев знал это и изображением на сцене тотального попрания справедливости как бытового явления хотел «фраппировать» публику и заставить ее увидеть то, чего «не зрит равнодушное око». Но эмоциональный и добрый актер не может не поддаться на искушение «реабилитировать» добро в глазах публики и утешить ее хотя бы минутным торжеством справедливости.

В начале войны мы все, очень огорченные и встревоженные, встречались для выполнения своих обязанностей. Так, ночью мы всем Институтом литературы на открытом трамвае поехали за город, чтобы привезти из карьера песок для тушения пожара, если бы таковой возник в нашем здании. Мы с Григорием Абрамовичем копали рядом и удивлялись, с каким проворством вырывал и укладывал в кучи песок Г. А. Гуковский. Перед началом войны меня преследовали тяжелые, мрачные предчувствия, хотя ни в газетах, ни по радио не было сообщений о назревающей военной опасности (зарубежное радио было нам недоступно). Во время общих работ первых военных дней настроение несколько улучшилось. Поездка за песком в белую ночь, таскание ведер с песком по крутой лестнице «на чердак» — мезонин Пушкинского Дома — и ночные дежурства на крыше с целью тушения «зажигалок» — все это немного прибавляло бодрости: казалось, что мы сопротивляемся, вносим свой вклад в борьбу против насилия. Помню, что вид с крыши на пожар Бадаевских складов, да и вообще первые бомбардировки, вызывали у меня чувство оскорбленного достоинства. Некоторый прилив бодрости сказался в том, что В. А. Мануйлов сочинил целую серию стишков, посвященных тому, что сотрудников Пушкинского Дома перевели на казарменное положение. По поводу своего хождения в трусах по классическим интерьерам института он декламировал ранее сочиненный стишок:

Я здесь в трусах не ради спорта —

Omnia mea mecum porto.

Тот же Мануйлов, Н. И. Мордовченко и Г. А. Бялый сочинили по поводу «песочной эпопеи» басню «Чудак и Чердак». В ней Чердак беседует с заместителем директора Пушкинского Дома, который во время воздушной тревоги, когда сотрудники выходят на крышу, чтобы обезвредить зажигалки, спускается в подвал. Надо сказать, что помимо того, что песок был насыпан во все ящики, бочки и пр. и даже на пол чердака, сам чердак был покрашен серой краской — говорили, что это суперфосфат, который предохраняет от возгорания. Басня содержала любимые словечки Мануйлова, Мордовченко и Бялого и заканчивалась словами Чердака: