Воспоминания Калевипоэга - [17]

Мерзостное это зрелище сердце мое горестью и негодованием наполнило. Выбрался я, шатаясь, из сарая на свежий воздух. Забывшая стыд и потерявшая совесть парочка на мой уход никак не реагировала. А на дворе-то дым коромыслом, столпотворение вавилонское, сиречь беспросветный разгул. Даже в «Калевипоэге» не смогли обойти молчанием происходившее:

Старики без шапок пляшут,

Без чепцов танцуют жены,

Парни — вовсе нараспашку,

Девушки — на четвереньках…

На мой взгляд, было все сие зело предосудительно, и, чтобы горькое разочарование в местных нравах и обычаях умерить, я вновь за пиршественный стол уселся, тем роковую ошибку совершив.

Кузнецовы сыновья, ухмыляясь нахально, ехидные шуточки в мой огород отпускать принялись, открыто надо мною потешаясь. А вскорости и пастушка (Кати или Айно — никак не вспомню), о коей я столь возвышенные планы строил, к ним подсела. И что-то такое старшему Кузнецову сыну на ухо шепнула, что тот аж за бока схватился. Нахохотавшись вволю, посоветовал он мне пить настой из вороньих ягод, добавив, что средство это, видать, беспременно мне требуется.

От сих слов разгневался я безмерно, однако сдержался, крохи трезвого разума собрав, ибо чувствовал, что заслужил осмеяние, — ведь не раз говаривал я: нынешнее дело на завтра не откладывай. Так что мое нерешительное в сарае поведение, пожалуй, и впрямь зубоскальства достойно было.

Пил я пиво да в гневе губы кусал. Силился обиду забыть, но хмель трезвое помышление угасил. И словно со стороны, словно кто-то иной говорил, словно издалека услышал я вновь свой голос. И вновь голос мой выхвалялся и куражился. Уж больно хотелось мне осмеянную мужскую честь реабилитировать. Громко поведал я всем, за столом сидящим, как некая островитяночка, папочкина дочка, бережно хранимое девицами сокровище потеряла невзначай.

Вскочил тут в ярости старший кузнецов сын.

— Заткни, — заорал он, — свою поганую пасть, дурацкое самохвальство и скудоумное фанфаронство свое сей же час прекрати! Опрометчивое твое пустословие может благороднейшего происхождения примернейшего поведения достойнейшей девице непоправимый урон нанесть и репутацию изгадить.

Э-э, думаю, тут дело нечисто, у него, видать, рыльце в пушку; ведь до этаких россказней все мужики страсть как охочи, и за честь девицы лишь тот вступится, у кого с ней шуры-муры и амуры.

Ладно, думаю, я тебе хвост прижму, и, встав во весь рост, провозгласил во всеуслышание:

Пусть сболтнул я злое слово,

За него — мечом отвечу!

Я сорвал цветок девичий,

Обломал я гроздья счастья,

Общипал стручки веселья!..

И тут же сцепились мы с Кузнецовым сыном крепко.

Ох уж эта ложная мужская гордость! Ведь оба мы, всяк на свой манер, одурачены были той девицей. Не разумней ли было бы друг другу руки протянуть и за кружкой пива утешиться? Как бы не так! Кузнецов сын сгреб меня за грудки, а я меч выхватил. Сподручный был инструмент сей драгоценный меч, что кузнецы для меня своими руками выковали. Сам не знаю как, здравомыслие начисто утратив, опустил я меч с силой и снял с плеч долой молодецкую Кузнецову голову. Покатилась она под стол, словно репка.

Силы небесные, что тут началось! Братья кинулись в кузницу, один в молот вцепился, другой щипцы хватает. Со мной чтобы расправиться. Пастушка Айно (или Кати?) где-то овечьи ножницы нашла, а овечьи ножницы в женских руках — страшное оружие. Словом, со всех сторон на меня накинулись.

— Давайте подходите, кому жить надоело! — крикнул я, крутя меч над головой, готовый любого пополам рассечь.

Тут старый кузнец сынов своих отозвал, и правильно сделал, я бы их обоих не моргнув уложил. Умолкли и замерли все вокруг, и в страшной той тишине произнес старик зловещее проклятие, многочисленные беды и напасти на меня призывая.

Я не стал его до конца дослушивать, повернулся и пошел прочь со двора, через выгон, по лугу, по дороге, кузнецов род, а заодно всех его соотечественников последними словами честя. Дорога была почему-то чертовски неровная, вся в ухабах и рытвинах, невозможно было на ногах удержаться. Как сквозь сон помню, что мудрый старый ворон, перелетая вслед за мной с дерева на дерево, из клюва своего весьма остроумные изречения ронял. Наконец доплетухал я до какого-то водопада, рухнул на траву и заснул крепко.

Ну и тягостное же было пробуждение после веселой попойки, ох, до чего тягостное! С трудом разодрал я опухшие глаза, в голове пламень грохочущий, руки-ноги дрожмя дрожат. Худо мне было, ох, и худо же! Однако в юности недуги недолги, помаленьку стал я в себя приходить и к жизни возвращаться.

Со стыдом признаюсь вам, что не сожаление о содеянном терзало меня и не скверное самочувствие (в ваш век абстинентным синдромом именуемое). В те далекие времена был я неискушен и бесхитростен, не ведал различия меж добром и злом и прочих мудреностей. Не забыли летописцы поведать вам о моих душевных муках, таковых просто не было. Зрелый муж силой славен, а кто силен, того и верх будет. Я так разумею и на том стою твердо. И скажу вам, что сия точка зрения правителю государства весьма пригодна.

Простодушный и безмятежный, стер я травой ничтоже сумняшеся кровь с лезвия и возрадовался, что столь острым ратным оружием владею. И вознес хвалу всевышнему, первое в жизни мужское дело (таковым считал я убийство) достойно свершить меня сподобившему. Кто его знает, что там, в семействе кузнеца, еще сотвориться могло бы, ведь эти железные лапы — дюжие мужики, а мечей, молотов и прочего добра, для смертоубийства сподручного, у них навалом. Однако впредь все же решил я держать себя в узде, возлиянию предаваясь.