Воспоминания Горация - [9]

— Ах, так вы говорите о Катулле! — воскликнул я.

— Да, о нем. Так ты знаешь стихи Катулла, маленький негодник?

Я не решился ответить.

— Так ты знаешь их? — настаивал Орбилий, тряся меня, словно сливовое дерево, с которого хотят стряхнуть сливы.

Я посмотрел на отца, взглядом призывая его на помощь.

— Это не его вина, — произнес отец. — И если ему необходимо забыть то немногое, что он знает, он это забудет.

— А что он знает? — спросил грозный Орбилий.

— Он знает грамоту, может читать, писать и немного умеет считать.

— Посмотрим.

И он взял в руки свиток.

— Прочти наугад четыре строки.

Весь дрожа, я прочитал:

Обуй скорей стопу свою в котурн пурпурный

И поясом потуже платья складки вольные стяни,

Пусть за спиной твоей гремят в колчане стрелы,

И с чутким нюхом псов пусти по следу зверя.[19]

— Отлично! — воскликнул грамматик. — Вот это стихи, юноша! Ливия Андроника, Невия, Энния — вот кого следует знать, а не таких фатов, ветрогонов и троссулов, как этот распутник Катулл. Последний из римских поэтов умер вместе с Лукрецием, ибо, клянусь Юпитером, этот Матий, переложивший «Илиаду» ямбическими стихами, и этот Варрон Атацийский, переведший на латынь «Аргонавтов» Аполлония Родосского, вовсе не поэты! Но будь покоен, тревожный отец, — добавил он, повернувшись к моему родителю, — твой сын узнает в моей школе то, что ему следует знать. Ну и когда мы начнем?

Я с умоляющим видом посмотрел на отца.

— Мальчик приехал только вчера вечером, — сказал он, — и проделал путь в двести миль.

— Это справедливо, он должен отдохнуть. Я даю ему время до завтра; но завтра, в третий дневной час, пусть будет здесь.

При мысли о том, что на другой день распоряжаться мною будет грозный грамматик, кровь застыла у меня в жилах.

Со своей стороны отец, вне всякого сомнения, хотел добиться для меня отсрочки.

— Однако, господин, — произнес он, — нам ведь еще надо согласовать условия.

— Если мальчику суждено принести честь учителю, ты в любом случае заплатишь учителю слишком много; если же ребенок тупица, ты никогда не заплатишь учителю в достаточной мере. Через месяц я скажу тебе, чего хочу, и, если моя цена тебя не устроит, ты заплатишь мне за один месяц и отведешь сына в другое место. А теперь ступайте, вы мешаете мне вести урок.

И, широким шагом подойдя к двери, он нажал на пружину; дверь сама собой отворилась, и взмахом, который был бы исполнен величия, не будь в руке у него ферулы, он подал нам знак, что мы можем выйти из класса.

Я прошел под ферулой, словно Спурий Постумий под кавдинским ярмом.

Назавтра, в третий дневной час, я вошел в школу Пупилла Орбилия уже не как простой посетитель, а как ученик, держа под мышкой обвязанные кожаным ремешком свитки с сочинениями Гомера и Ливия Андроника, бога и полубога моего педагога.

IV

Мы обосновываемся в Риме. — Квартал, в котором мы поселились. — Отец заботится о том, чтобы уберечь меня от всякого соприкосновения с заразой того времени. — Неучебный день по случаю возвращения Цицерона. — Взгляд в прошлое. — Клодий Пульхр. — Он схвачен в доме Цезаря. — Письмо Цицерона, адресованное Аттику. — Клодий и его сестры. — Катуллова Лесбия. — Волоокая богиня Цицерона. — Ревность Теренции, жены Цицерона. — Цицерон свидетельствует против Клодия. — Осторожность Цезаря и его супружеская щепетильность.

Месяц спустя отец во второй раз спросил Орбилия, на каких условиях тот оставит меня у себя, и Орбилий назначил ему плату в сто сестерциев в месяц.

Это была плата за учеников, которым предстояло принести честь учителю.

Умеренность требований моего педагога позволила отцу перенаправить на другие цели те денежные средства, какие он сэкономил на моем образовании.

Он поселился у подножия Капитолийского холма, позади храма Сатурна и его сокровищницы, в квартале Аргилет, где продавались самые изящные башмаки в Риме.

Дом наш находился от силы в ста шагах от школы Орбилия, и, тем не менее, в памяти у меня не осталось, чтобы за все первые шесть лет моего пребывания в Риме я хотя бы раз один возвращался из школы или один шел туда. По моей одежде, по рабам, которые меня сопровождали, меня можно было принять, когда я проходил по улицам Рима, за сына какого-нибудь богача или за потомка длинного ряда знатных предков. Более того, отец, бдительный и неподкупный воспитатель, не терял меня из виду ни на мгновение; ему было известно, до какой степени разврата дошло римское общество, и, будь я юной девушкой, предназначенной служить культу Дианы или Весты, он не следил бы за мной строже.

И потому заявляю, что, если бы природа вновь подарила нам годы, пронесшиеся после нашего рождения, и каждый, в зависимости от своей гордыни, был бы волен выбирать себе родителей, я предоставил бы другим завладевать прославленными именами, сияющими среди фасций и на курульных креслах, и, даже с риском прослыть в глазах всех безумцем, остался бы, будучи благочестивым сыном, доволен родителями, которых ниспослали мне бессмертные боги.

Дважды в неделю я выходил из дома вместе с отцом, который в выходные дни делал все возможное, чтобы развлечь меня, водил меня на Марсово поле, на Форум и в цирк в те дни, когда там давали представления.