Воспоминания Горация - [8]

Нетрудно понять, какое удивление подобная суматоха должна была вызывать у ребенка, который прежде видел лишь устраивавшийся раз в неделю рынок в маленьком городке в Апулии.

В конце концов нам удалось пробиться сквозь всю эту толпу и добраться до Триумфальной дороги; выйдя на нее, мы с трудом прошли между Масляным рынком и двумя храмами — Матуты и Фортуны, обогнули Эквимелий и оказались перед дверью, над которой на мраморной дощечке были выбиты следующие слова:

«МАГИСТР ПУПИЛЛ ОРБИЛИЙ».

Мы постучали, а точнее постучал отец, ибо я с некоторой дрожью приблизился к этому храму знаний.

Нам открыла старуха, в обязанности которой входило умывать юных учеников, а также тех, кто, будучи постарше, избегал этого ежедневного туалета.

Мы осведомились, можно ли увидеться с магистром Пупиллом Орбилием.

— Он проводит урок, — ответила старуха, указывая нам на дверь.

Жест ее, впрочем, был излишним, так как шум, доносившийся до нас со стороны этой двери, достаточно ясно давал нам знать, что именно там находятся учитель и его ученики.

Приоткрытая дверь позволила мне увидеть картину, предназначенную скорее для того, чтобы заставить меня отступить на три шага, нежели сделать шаг вперед.

Облаченный в длинный плащ, заменяющий у греков римскую тогу и носящий название паллий, с двумя письменными приборами, привешенными к поясу, магистр Орбилий, держа в руке многохвостую плетку, стегал ученика, который, если верна старинная латинская поговорка: «Кто крепко любит, тот сильно бьет», явно был горячо любим своим преподавателем.

Впечатление, испытанное мною при виде этого зрелища, дало себя знать признаками, в которых нельзя было ошибиться, и я думаю, что если бы шум, который мы произвели, открывая дверь, не заставил учителя обернуться, то мой бедный отец тихо затворил бы ее и отправился бы на поиски другого преподавателя, менее сведущего, возможно, но и менее готового орудовать плеткой.

К несчастью, нас увидели.

Орбилий подал моему отцу знак войти и закрыть за собой дверь; отец повиновался, как если бы это он сам явился поступать в школу в качестве ученика.

Учитель подал ему знак подойти ближе.

Отец подошел ближе.

И тут я увидел в классе двух учеников, которые, стоя на коленях и покрыв голову теми колпаками с длинными ушами, какие именуют ослиными колпаками, с хныканьем дожидались своей очереди понести наказание.

Орбилий повернулся к моему отцу.

— Это и есть ученик, которого ты привел ко мне? — спросил он его.

Отец с трудом выдавил из себя «да».

— Ну что ж, пусть он поглядит; ему будет полезно узнать, как здесь обращаются с лентяями.

С этими словами он отложил в сторону плетку, взял в руки ферулу и, размахивая орудием пытки, двинулся к двум ученикам, которые, по мере того как грозный Орбилий приближался к ним, переходили от вздохов к стенаниям, а от стенаний к крикам.

А между тем Орбилий к ним еще не притронулся; было очевидно, что они не впервые сводят знакомство с его ферулой.

Имелись разные степени наказания.

Один получил удар плашмя по ладони.

Другой был вынужден собрать все пять пальцев в пучок и получил удар по ногтям.

Он издал такой вой, что меня охватил страх, и, отпустив руку отца, я кинулся в сторону двери.

Но, несомненно для того, чтобы без разрешения учителя ученики не могли выйти из класса, дверь эта открывалась изнутри лишь с помощью пружины, секрет которой знал только Орбилий. Так что, подбежав к ней, я тщетно тянул ее изо всех сил на себя и выворачивал себе ногти, цепляясь за ее выступы, — дверь не поддавалась.

— Подведи ко мне этого маленького негодяя, — промолвил Орбилий, обращаясь к моему отцу.

— Сделай милость, господин, говори с ним мягче, — ответил отец. — Вплоть до нынешнего дня с ним всегда обращались мягко, и он привык к этому.

— Скверная привычка, скверная, — произнес Орбилий, — однако он избавится от нее в моей школе.

Подойдя ко мне, он взял меня за руку и, невзирая на все мои усилия высвободиться, явно никоим образом его не беспокоившие, подвел к своему столу и поставил на него, чтобы поднять меня на уровень своего высокого роста.

— Ну и откуда мы явились, дружок? — спросил он, обращаясь ко мне.

Поскольку язык мой прилип к гортани и я не был способен отвечать, вместо меня ответил отец.

— Из Венузии, что в Апулии, — сказал он.

— Ну-ну! У нас есть небольшой провинциальный выговор, который нужно исправить, если мы хотим сделаться оратором, — произнес магистр Орбилий, — но ведь и Демосфен был заикой, и, будь мы заикой и даже заикой похуже, чем Демосфен, с помощью камешков и двух этих орудий, — и он указал на ферулу и многохвостую плетку, — мы заставим тебя, дружок, будь покоен, говорить так же внятно, как Цицерон.

— Но мальчик не заика, — возразил отец, — и к тому же мне не кажется, что у него такой уж сильный провинциальный выговор.

— Это мы сейчас увидим, — промолвил грамматик. — Тебе знаком Ливий Андроник, юноша?

Впервые в моей жизни при мне произносили это имя. И я головой сделал знак, что не знаю, о ком идет речь.

— Ну что ж, ты познакомишься с ним, ибо это совсем другой поэт, нежели все эти нынешние ветрогоны и стихоплеты, которые воспевают воробьев своих любовниц и хотят, чтобы Венеры и Купидоны плакали, когда этих воробьев сожрет кошка.