Воспоминания генерала Российской армии, 1861–1919 - [49]

для арестованных… Не прошло и месяца, как на Первой речке водворились тишина и спокойствие. Зарезали извозчика у городского кладбища — дня через три, по тревоге, вытребовал ночью две роты, тихо окружил кладбище и всех найденных и задержанных выпорол нагайками и отпустил. Шла около моего домика толпа мальчишек и пела: «Вставай, подымайся, народ», приказал поймать двух певцов, коим и приказал всыпать по 25 горячих розог… Пения больше не было. Новый караул от крепостной артиллерии, в числе четырех человек, шел на смену на мортирную батарею в пьяном виде и открыл огонь по зданию полустанка, где было много пассажиров; я бросился с денщиком Петровым и ординарцем Шинкаренко, угрожая револьвером, обезоружил, арестовал и сию же минуту донес коменданту крепости и уведомил командира 1-го [Владивостокского] крепостного артиллерийского полка. Саперы были самые распущенные солдаты после матросов и часто шлялись мимо моего домика пьяные и безобразные — начал арестовывать, уведомляя об аресте письменно, бумага доходила дня через три, а саперик сидел в моей «патерне» на пище Св. Антония… стали обходить берегом залива. Объявил жителям слободок, что если будет замечено скопление народа, то будет разгоняться нагайками без всяких разговоров. Мною был выработан план действий на случай политических беспорядков, было три положения: 1) роты сбирались и выставлялись посты; 2) роты занимали позиции, и выяснялось положение; и 3) действие оружием. Всем было ясно, что надо делать. Для четырех пулеметов были вырыты во многих местах гнезда и на плане были занумерованы. Все это сводилось к кратким и ясным приказаниям, дабы не было ни суматохи, ни беспорядку. Я любил «разжевать» и в рот положить, но потом и спросить… так говорили про меня фельдфебели моего батальона.

По переходе моем на Первую речку у меня случилось два горя: издох, пал мой Васька от заворота кишок, и я его зарыл внизу в овраге, взбесился мой сеттер Бойка, пробывший со мной всю войну, мне пришлось пристрелить его из карабина. Был большой охотник гонять китайских кошек, вскакивал на двухаршинный каменный забор, перебирался на крыши фанз и там гонял кошек, где бы и как бы я или брат Николай ни спрятались бы — Бойка всегда найдет.

Я очень часто посещал городской собор, где очень хорошо пел архиерейский хор. Архиепископ Евсевий хорошо служил, как человек он был умный, добрый и приветливый. Около казарм на Эгершельде В. А. Яблочкин заложил полковую церковь во имя благовещенья Пресвятой Богородицы. При моем ктиторстве было собрано около 15 тыс. руб., и тут капля моего меда есть. Были приобретены чудные-дорогие Евангелие, крест, сосуды и прочие принадлежности. В полку была сооружена в Порт-Артуре по моему проекту полковая икона-складень, на литых медных доках с серебряными ризами, и все вызолочено было через огонь. Икона осталась в Порт-Артуре, и как я ни настаивал взять с собой в поход, по примеру наших дедов, все-таки начальник хозяйственной части подполковник Азарьев оставил ее там, и она пропала бесследно…

1907

Встретили 1907 год. В начале января во Владивосток приехала семья князя А. В. Барятинского: жена Мария Сергеевна с маленькой, лет 5–6, дочерью Марией. Жили они открыто, и я был всегда у них желанный гость. Князь и княгиня называли [меня] всегда и везде — дядя Миша. Большие деньги проживали князь и княгиня. У князя был камердинером итальянец Жозеф, хороший услужливый человек. А. В. Барятинский держался больше нашей средней офицерской среды, как бы избегая высших чинов крепости. Все офицеры у них всегда радушный прием имели. У княгини была святыня — это крест со святыми частицами мощей, принадлежащий нашему великому полководцу Суворову, который его всегда имел во всех походах.

В лагери вышли на стрельбище на Второй речке. Маневры ограничились районом крепости.

Князь А. В. Барятинский подал рапорт о награждении его за Ляоянские бои (Мындяфан), подумал я и тоже подал со свидетельскими показаниями, и в августе месяце Георгиевской думой в Петрограде были удостоены я, князь и Ханжин награждением орденом Святого Георгия 4-й степени. Ура-а-а! Как мы были рады… Княгиня Марья Сергеевна даже плакала. Меня первым поздравил телеграммой генерал Николай Иудович Иванов. Мне преподнесли два креста: 8-я рота и княгиня М. С. Барятинская[111]. Оба креста храню как святыню. Теперь я был удовлетворен вполне. Неизъяснимо было приятно носить беленький крестик. Я почивал на лаврах…

Революционеры все-таки работали, у матросов, саперов и минеров было неспокойно, и вот 21 октября вспыхнул бунт во флоте[112]. Во время службы в соборе началась стрельба с судов и по судам. Последнее время я приказал офицерам воздержаться от посещения города и просил быть начеку. Как только началась в городе стрельба, я приказал встать в первое положение, сам же взобрался на бруствер опорного № 1 пункта, установил зрительную трубу и соединился телефоном с общей крепостной сетью. Один 2-дюймовый снарядик ударил в отхожее место на форту М[уравьева]-А[мурского]. Улицы Каторжной, Рабочей и Голубиной пади были пустынны, даже не было видно одиночных людей. Приезжал ко мне разъезд от коменданта крепости, и на вопрос его начальника: «Как у Вас, господин полковник?» — я ему только показал на слободки рукой и сказал: «Пустыня»… Бунт наши стрелки опять быстро ликвидировали. Была попытка минного батальона вырезать две стрелковые роты, стоявшие в их казармах, но бдительность дневальных и телефониста помешала им. За бунт был расстреляно матросов 19 человек и минеров 16 человек. Так кончился бунт во Владивостоке. Слава о верности стрелков присяге и императору загремела в Петрограде. 11-й полк получил шефа государыню императрицу Марию Феодоровну — петлицы на воротник мундира и вензель на погоны