Воспоминания генерала Российской армии, 1861–1919 - [47]

Из Нанчензы мы на другой день двинулись в Ихечен, это большая деревня на большой Мандаринской дороге. Здесь нам обещали отдых и спокойствие, но для меня не было отдыха, а главное — нравственного отдыха и удовлетворения моего самолюбия, моих заслуг как бы не видели и не замечали…

В Ихечене мы отговели и встретили Святую Пасху. Все было устроено честь честью. После Пасхи нас отодвинули еще назад в Эрдагоу и Сань-да-гоу, и мы начали укреплять Сыпингайскую позицию, на которой задумали дать последний бой — кровавый бой. Приезжал к нам генерал Куропаткин, и мы ему устроили восторженный прием после его умаления[107]. Я на обеде сказал задушевную речь, после которой и он целовал меня, и генерал Данилов[108]. 8 мая я был назначен начальником передового отряда корпуса и произвел усиленную разведку к д. Нанчензы, разыгрался бой, и два эскадрона японской кавалерии были разбиты в пух и прах, за что получил благодарность от командира корпуса и представлен к ордену Святой Анны 2-й степени с мечами. Я был назначен на законном основании командующим вновь сформированным 4-м батальоном и с ним занял перевал левее Нанчензы, поступая под начальство генерала Самсонова.

Бивак батальона был сперва расположен по речке у д. Пегоу, но после одного ливня пришлось спасаться на высотки. Бивак устроили на славу, в палатках были устроены нары, так что люди лежали не на сырой земле, а на ¼ аршина над ней. Командир полка В. А. Яблочкин, приехав к нам и увидев нары в походных палатках, приказал во всем полку сделать так же. На перевал ходило по одной роте на три дня, а три роты были в резерве. Столовались все офицеры батальона вместе, ели роскошно — всякой зелени было много. Солдаты в горах нашли особое растение, весьма нежное и вкусное, набирали целые мешки, и приготовлялся суп очень вкусный.

В конце июня месяца, вечерком, сидя у палатки, пил чаек, слышу — по долинке тарахтит двуколка, и вижу за двуколкой, переваливаясь, идет брат Николай… Моему удивлению не было конца. Брат сперва по форме отрапортовал, а потом бросились в объятия друг к другу. Он был назначен командующим 13-й ротой, т. е. в моем батальоне[109]. Попал на войну, будучи приставом 2-го участка Арбатской части в Москве, вследствие свой небрежности — вовремя не было отмечено освобождение по возрасту лет. В передовых линиях происходили небольшие перестрелки, но серьезных дел не было — японцы выдохлись и боялись, а посему план генерала А. Н. Куропаткина был правилен: сперва японцев оттянуть от моря, а потом ударить.

Мирно простояли июнь, июль и август. 11 августа в 10 часов утра мною было получено из полка извещение, что заключено перемирие… но быть в полной боевой готовности. Я собрал роты и объявил новость, солдаты крикнули «ура!»… у многих на лицах я прочитал надежду увидеть свою семью и дом родной. У нас, офицеров, в душе явилась какая-то неудовлетворенность — не было победного конца.

4 сентября мой батальон снялся с бивака у Пегоу и двинулся на присоединение к полку на Сыпингайскую позицию у Сигоу. С грустью мы расставались со своим биваком, и многие оглядывались, когда батальон поднялся на высоты и наш бивак был как на ладони. Прибыли в полк, и батальон поставили в долинке около Мандаринской дороги.

Полк стоял на позиции (средний участок Сыпингайской позиции). Результаты войны начали сказываться: начальник пул[еметной] команды капитан Скуратов сошел с ума, у всех нервы были донельзя расшатаны. Я не верю, что можно «закалиться» в боях, по-моему, первые бои — одно удовольствие, не сознаешь опасности (Тюренченский бой), как ребенок, но чем дальше участие в боях, тем [сильнее] нервы натягиваются как струны, и чем дальше, тем струны нервов больше натягиваются, пока не лопнут от перетяжки… Не верю в абсолютную храбрость, у каждого есть животный страх смерти, но один этот страх подавляет, а другой его подавить не может. Перед боем у всякого имеется инстинктивное предчувствие или жизни, или смерти… у последних предчувствие смерти выражается в явном нервном беспокойстве, лицо принимает землисто-зеленоватый оттенок.

Лично у меня хотя нервы и пошаливали, но «предчувствия» смерти никогда не было. Я веровал в Бога, его волю. Всякое дело начинал с крестного знамения, я всегда искренно и горячо молился, и на душе было спокойно и весело… После Тюренченского боя, уже в Ф[ын-хуан-чэ]не на биваке, я нашел в записной карманной книжке образок Святого Серафима Саровского Чудотворца, присланный за три дня до боя женой брата Николая, я понял, почему я остался жив… среди ада смерти.

В середине сентября было приказано от каждого полка дивизии [отправить] по батальону для устройства зимних помещений в районе станции Шитоученза. От полка был назначен мой 4-й батальон с плотниками, печниками от всех рот и команд. 12 сентября я с батальоном и мастеровыми выступил по маршруту Сазантунь — Эршидядзы — Шитушу — Куанчендзы — Лунфангоу — Сектунь — Лошагоу — Толайчжоу и Шитоучензы. Прошли весь путь благополучно. Прибыли в Ш[итоучен]зу, и приступил к делу, но денег дали только 1000 руб., которых не хватит, я приготовил свои «боны-квитанции», которыми и расплачивался с китайцами за кирпич, доски, бревна, жерди и известь. Хорошо я сделал, что расплачивался не деньгами, а бонами. Когда прибыл полк, то была назначена комиссия, которая и сбросила половину стоимости на основании местных цен. В первых числах октября меня уведомили, что я произведен в подполковники — на 27-м году службы… а не то что теперь: в 1917 году — поручик, а то и прапорщик, а в 1921 году — генерал-майор или генерал-лейтенант, вот где гении, а мы их и не замечали. Я таких генералов называю «испано-мексиканскими» генеральчиками… не хватает только петушиных перьев.