Воспоминания - [53]

Его выбором я осталась весьма довольна. Оба они великолепно занимались с моими дочерьми и много им дали, кроме того, были весьма порядочными и приличными людьми. Дети занимались с ними с большим удовольствием. Старшая особенно успевала по литературе и живописи. Она хорошо рисовала карандашом, тушью, акварелью и масл[яными] красками; сочиняла сказки и рассказы, и сам ее учитель занимался литературными трудами.

Я знала, что эти учителя, как и все обучавшиеся в этом институте, находились на казенном содержании и имели казенный стол. Он не мог быть обильным и сытным, поэтому я «прикармливала» их. Всегда, когда они приходили, я распоряжалась, чтобы горничная подала им покушать в столовой, и только потом они шли заниматься с детьми. Сначала они стеснялись и отказывались, но я велела им не церемониться. Сказала, что смотрю на них, как мать на детей, в их годы всегда хороший аппетит, а в институте не Бог весть как кормят. Они согласились со мной. К тому же я им сказала, что они питают ум моих детей, а я хочу питать их телесно. Я была очень довольна их помощью в образовании детей, считала их как бы членами своей семьи.

Дети делали все больше успехов. Старшая была первой ученицей. Среди одноклассниц она особенно выделялась сочинениями на русском и на французском языках. Последний она знала в совершенстве и говорила великолепным литературным языком. Когда старшая дочь была в Смольном институте, свет[лейшая] княжна Ливен называла ее украшением института.[267] Однако мне пришлось ее оттуда забрать. Петербургский климат дочери ужасно вредил – она потеряла почти половину своего веса, и это испугало меня.

Уже потом я получила письмо от одного из учителей. Он благодарил нас за отношение к нему и писал, что до сих пор не может забыть мою старшую Ольгу – свою ученицу. По его словам, таких талантливых, умных и серьезных учениц редко можно было встретить. Он советовал не зарывать ее талантов в землю и считал, что в будущем Ольгу ожидает известность. Мне, как матери, было приятно читать эти строки.

Как жаль, что его слова не сбылись. Дочь моя, окончив гимназию великолепно, с золотой медалью, в шестнадцать лет была убита у меня в доме. Мир праху твоему, дорогая девочка-ребенок, так ужасно погибшая. Она так рано узнала весь ужас жизни, и с этим ужасом ушла в иной мир, где, конечно, ей лучше, чем на земле!

Тихим и спокойным Ярославль оставался недолго, и до нас докатилась революция. Начались беспорядки, аресты, избиения, грабежи и прочие «прелести». Падчерица ужасно переживала арест мужа. Она недавно родила ребенка, и я боялась, что молоко может броситься ей в голову. Что же делать тогда! Мы без мужей, к тому же она больна. У нее уже трое детей[268] мал мала меньше, и у меня двое. Хорошо, что у нас была верная прислуга.

Участники митинга в ярославском театре рассказали мне, что «новое начальство» хотело ночью ворваться к нам в дом и арестовать моего мужа как генерала. Но мои учителя, которые тоже участвовали в этом митинге, дали честное слово, что генерала сейчас в городе нет. Они сказали, что ежедневно ходят к нам и знают, что он живет в Крыму, в имении, и не надо пугать одинокую женщину и детей, врываясь к ним ночью. Оба учителя назвали нас, т. е. меня и детей, удивительными людьми, рассказали о нашем хорошем отношении к ним – совсем не знатным людям, о нашей предупредительности, вежливости и о том, что мы ценим их труд. Меня удивил этот рассказ, и я очень признательна этим молодым людям за их заступничество и за заботу о нашей семье. Мало кто в такое время показал себя человеком. Да поможет им Господь за это во всем.

Со дня на день я ожидала приезда мужа из Крыма, но от него пришла телеграмма из Петербурга. Он сообщал, что засел в Думе. Генерал заехал в Питер за пенсией, а там творились ужасы – убийства на улицах. Военных не принимали в гостиницах, а он, как нарочно, все свое штатское оставил в Крыму и путешествовал в военном. Муж знал, что солдаты врываются в дома и ищут офицеров, чтобы арестовать или еще для чего похуже. Он не хотел беспокоить генеральшу Сукину и не остановился в своей нанятой квартире. Долго ходил по улицам, ища приюта, но не нашел его и переночевал у сестры Келлер. Не хотел доставлять ей неприятностей и явился в Думу, чтобы переждать в павильоне Таврического дворца вместе с другими, искавшими убежища.

Он мне написал, что свободен, не арестован. По словам Керенского, когда все поутихнет, генерал мог идти куда угодно. Очевидно, все ждали «скорого», «бескровного» успокоения. Увы, этого не случилось…

Что было дальше с моим мужем, мне известно от него. Его и многих других, оказавшихся в Таврическом павильоне (Государственная дума), не лишили свободы, кормили, и ночевали они в павильоне. Не прошло и нескольких дней, как туда привели арестованного генерала Сухомлинова. Началось что-то невероятное, просто бунт какой-то, крик, шум. Кто-то кричал, что его надо убить. Керенский и председатель Думы Родзянко[269] не на шутку перепугались и решили во избежание столкновений и убийств, т. к. было немало провокаторов, отправить всех, искавших убежища в Думе, в Петропавловскую крепость и этим сохранить им жизнь. Среди отправленных туда находились, конечно, и арестованные.