Воспоминания - [46]

Я поблагодарила управляющего. В ответ Пагер сказал, что считает сыщиков хуже жуликов: от них всего можно ожидать. По его словам, у меня было много врагов, и Бог знает, что могли бы на меня наплести из-за немецких ящиков. Пагер был рад, что дело разъяснилось, сыщик оказался хорошим и докопался до истины.

Идя домой, я все поняла. Значит, по какому-то распоряжению сыщик вынюхивает, не присылал ли мне кто-либо, а может быть генерал, чего-нибудь из Германии. Какой ужас! Ведь ходили слухи, что Важиевский посылал оттуда подарки своей жене – вещи, которые бросили ушедшие жители Инстербурга. О Грене тоже говорили, что он присылал кое-что своей подруге, которая будто бы была у него в Вильно.[234] Значит, и о генерале могли подумать плохо. Так больно стало сердцу, так обидно. Сколько лжи, мерзости и подлости можно ждать от людей и как можно иногда оказаться без вины виноватой.

Если бы этот сыщик не сделал расследования у Пагера, то вполне мог доложить, что сам видел немецкие ящики, и вышло бы, будто я что-то в них получала. Все – случай. Один случай может погубить репутацию, когда она чиста, и наоборот, т. е. тот случай, что сыщик не поленился, пошел в магазин узнать и выяснил правду.

Какое счастье, и что сохранилась расписка на рояль из петербургского магазина. Я всегда держала ее на крышке рояля, чтобы мои люди могли показать, сколько за него заплачено и как дешево он теперь продается. Ведь у сыщика могла мелькнуть мысль, что и рояль прислан из Германии. Он – простой человек, мог подумать, зачем в одной зале два рояля.

Да, так оно и было. Он спросил: продается ли другой рояль тоже. Ему ответили отрицательно: он казенный, остается при дворце. Генеральша продает только свой собственный рояль. Тут еще и расписка имеется о цене и годе, когда он куплен. Так сыщик ушел несолоно хлебавши, в полной уверенности, что ему тут делать нечего: все чисто, рояль – моя собственность, шесть лет как куплен, значит, не из Германии.

Не знаю, кто так старался подкопаться под генерала, но все-таки вижу в этом грязном деле руку Сухомлинова. Может быть, не прямо, а косвенно, но это – его дела!

Конечно, все – люди, но такие мерзости начинаются только тогда, когда человек пал, когда он не у власти. Смели бы нас лягать ослиные копыта, если бы мой муж оставался командующим Первой армией, армия была бы снабжена всем необходимым и победоносно наступала; если бы Самсонов не погиб и, соединившись с генералом П. К. Ренненкампфом, отражал натиск врага? О, конечно, нет!.. Вот это больно, вот это обидно и горько…

Разве генерал Ренненкампф вдруг стал другим, что-либо в нем изменилось? Нет, он оставался все тем же, каким был, когда его величали героем, победителем, стратегом… Люди, которые носили генерала на щите победы, стали низводить его до того, что сыщики шныряли возле нас, в нашем же доме.

Сухомлинов уже не стеснялся и открыто говорил, что не может быть побед, когда один Ренненкампф у нас, а другой – в Германии, т. е. будто немецкий офицер или более высокий чин воюет в ее войсках против России. Этим он намекал на немецкую фамилию моего мужа, хотел сказать, что он – немец, не хочет побеждать германцев и нарочно, как изменник, ведет к поражениям, а его родственники будто бы служат в войсках немцев. Какая наглая ложь! А ведь канва верная, рисунок же ложный, сухомлиновский.

Действительно, другой Ренненкампф – брат генерала Георгий Карлович (Жорж) был в Германии, но не вел боев против своих – русских в войсках немцев, а находился в плену.[235] Перед войной он с семьей жил в своем прекрасном доме под Варшавой на станции Заверце[236] и был директором находившегося там русского порох[ового] завода. Незадолго до объявления войны из Петербурга к нему приехала сестра Бетси.

В начале войны завод «Заверце» захватили германцы. От рабочих завода до нас дошли слухи, что германцы от злости расстреляли большой портрет П. К. Ренненкампфа, висевший в доме его брата. Георгий же, улыбаясь, сказал, что гордится братом, и эти, даром потраченные пули, ему нисколько не повредят. Это еще больше озлобило немцев.

Жорж не хотел сдать им порох с завода, как они того требовали. По его словам, у него имелась только пороховая пудра, которой нельзя стрелять. Немцы грубо его прервали, сказали, что этой пудрой можно взрывать закрытые помещения. Она нужна им, и чтобы немедленно сдал ее, иначе его тут же расстреляют.

Тогда он попросил дать ему время поговорить с рабочими, чтобы те не взорвали порох[овые] погреба. Немцы разрешили. Жорж же уговорил рабочих залить порох водой. Пока велись «переговоры», были открыты все краны и порох испорчен.

Германцы не могли ему этого простить, и всю его семью – восьмерых детей, жену и семидесятилетнюю сестру Бетси Крузенштерн – погнали как пленных пешком в Германию, в Бреславль.[237] Там их замучили в тюрьме. Сестра и брат генерала умерли от голода и издевательств немцев в Кенигсберге, где и похоронены.[238] Германцы вообще – звери к своим пленным и заложникам. Старшие сыновья Георгия Ренненкампфа тоже погибли, их судьба нам неизвестна. В живых остались только жена и девочки.