Воспоминания - [40]

Проходя мимо кабинета мужа, я случайно увидела самого Богуславского. Он производил впечатление типичного сыщика. Одет был странно: в высоких сапогах, в штатском костюме вроде спортивного или охотничьего; сам – высокого роста, плотный, коренастый, с коротко подстриженными волосами, чисто выбритый. Выглядел он пожилым. Лицо его было серым, самым трафаретным, с пытливыми глазами.

Потом я узнала от мужа, что это и есть «корреспондент» Богуславский. Он сказал, что не знает, какой тот писака, но, поскольку это охранник из Министерства внутренних дел, то отказаться от него не может. Хотя Богуславский ему совершенно не был нужен. Генерал добавил, что не следует говорить об этой «тайне» министерства, но лучше, если бы штабу таких людей не навязывали. Мы с мужем не верили охранникам и видели в них маленьких Азефов.[209] Не лежала душа к людям этой неприятной, отталкивающей профессии.

Второй раз я видела Богуславского, когда он приехал с фронта и просил принять его по делу. В лазаретах не хватало йода, и он просил его достать. Одна москвичка пожертвовала большую банку с кристаллами йода, и я отдала ее Богуславскому. Он поблагодарил меня и сказал, что из этих кристаллов выйдет громадный бак йоду. Я была рада, что могу помочь раненым. Сказала ему, что благодарить меня не за что – эти кристаллы пожертвованы для больниц, для раненых, а я – только передатчица. Вот и все, что мне известно о «корреспонденте» Богуславском.

Потом ходили слухи, что он не прочь был поживиться брошенным германцами добром, и будто бы не раз привозил с фронта разные тюки. Об этом я ничего не могу сказать. Сам Богуславский, этот серенький человечек, был слишком далек от нас. Он не принадлежал к нашему обществу, и когда приехал за йодом, не был дальше холла в моем доме. У мужа же в кабинете находился минут пять, когда представлялся как назначенный Министерством внутренних дел.

О его роли на войне, а также о том, как и от кого он охранял генерала, мне неизвестно. Знаю только, что он не жил при штабе, а вертелся возле, и не был у генерала на глазах. Не сомневаюсь, что Богуславский не был вхож в вагон, в котором жил генерал, будучи командующим армией.

Следует сказать несколько слов о госпиталях. С самого начала войны они были заполнены ранеными, и нашими, и германцами. Наш постоянный госпиталь в Вильно на Антоколе вмещал до трех тысяч человек. В его саду устроили дополнительные деревянные бараки и разбили палатки, чтобы принять еще раненых. Уход и лечение там были идеальными, доктора – опытными и знающими, питание очень хорошим.[210]

С дочерью или со своими дамами-помощницами я часто посещала этот госпиталь, т. к. его обслуживали сестры моей Общины Красного Креста. Я не делала никакого различия между страдающими: своими – русскими или врагами – немцами. Раненый пленный уже не враг, а просто несчастный страдалец. К немцам была приставлена сестра, которая отлично говорила по-немецки, – дочь генерала Чагина – удивительная девушка, умница и сердечный человек в полном смысле слова[211].[212]

Обычно я раздавала раненым шоколад и папиросы (папиросы были подарком от моего мужа). Также он велел давать слабым для подкрепления хорошее старое вино. Я привозила его и оставляла смотрителю госпиталя, а он давал вино только по распоряжению доктора.

Сколько терпеливых страдальцев мне пришлось видеть! Да, наш русский народ ради своей дорогой Родины умел безропотно идти в бой, часто неравный, умел смиренно умирать и страдать без стона и ропота. Слава нашему серому герою-мученику солдату! Наши раненые офицеры, без всякого сомнения, находились на высоте положения, и никаких жалоб от них не было слышно. Часто я спрашивала, не хотят ли они чего-нибудь или, может быть, чем-то недовольны. Они же никогда не жаловались, всегда говорили, что все хорошо, всем довольны, только быстрее бы выздороветь и снова на фронт. Были большой энтузиазм и вера в победу.

Обходя палаты с ранеными, как-то я заглянула к немцам. Эту палату охраняли вооруженные часовые, и я полагала, что мне нельзя туда входить. Но «сестрица» Инна Чагина сказала, чтобы я вошла. Часовые, по ее словам, стояли лишь для того, чтобы не было побега. Однако эти раненые вряд ли могли бежать, дай Бог, было им выздороветь. У одного не было ноги, у другого – осколком снаряда снесено полчерепа, и все остальные – тяжелораненые.

Уже не молодой офицер, которому отрезали ногу, очень капризный и нетерпеливый, один был на пути к выздоровлению. Он заявил мне свои претензии – он желал сигар и хорошего старого вина для подкрепления своих сил. Я ему ответила, что раздаю всем табак и папиросы, и в этом отношении ему не будет никаких преимуществ. Принять или не принять от меня папиросы – его дело. Сказала еще, что у нас – русских – жалеют пленных и раненых и не делают никакой разницы между своими и чужими, а у них – германцев, как нам известно, этого нет. Наши военнопленные в Германии очень страдают и терпят даже ненависть и издевательство. Если доктор найдет нужным и не опасным для его ран, то ему дадут вина такого, какое дают русским раненым офицерам. Не больше и не меньше, чем им.