Воспоминание о счастье, тоже счастье… - [46]

— На сей момент, вы свободны, по меньшей мере до новой повестки… Из виду мы вас не выпустим, не всё ещё с вами закончено, мсье подозреваемый за номером 43.

Татуированный наш ковбой уходит, а Розарио присоединяется ко мне.

— Теория моя на счёт святого Симфорьена не сработала, — хныкнул он.

Я напомнил ему причину своего визита.

С виду ушедший в себя, он протянул мне папку с делами пропавших за минувшие два года женщин, с прилагавшимися их фото, даже тех, что были найдены мёртвыми, но не опознанными. С комом в горле, едва дыша пробежал я скорбный список и фото несчастных созданий, о которых по меньшей мере можно было сказать, что выглядели они совсем не как на пробах.

Стало мне легче. Не нашёл я имени исчезнувшей моей в списке, не признал я ни овала её лица, ни миндалин её глаз, ни губ сердечком, как не напрягал я воображение своё, силясь устранить с жертвенных сих физиономий видимые мною кровоподтёки, гематомы и волдыри.

Вызвал Розарио и ту, кого должно было бы мне называть «экс-будущей тёщей», чего точно уж не осмелился бы сделать сам я. Вестей от дочери у неё не было вот уже несколько месяцев, она, однако, вовсе не беспокоилась — случилось то не впервой, приплод её истинная кошка, всегда падает на лапы свои и знак о себе подаёт лишь по собственному разумению… то бишь, когда в деньгах нужда возникает.

— Ах, да… — добавляет инспектор Беллясе, — в последний раз разговаривала она с матерью, чтобы сообщить той, будто бросила «грустного клоуна» своего…

— Это всё?

— Это всё! На что ещё ты жалуешься? По крайней мере ты знаешь, что она цела и никто кроме тебя ею не интересовался.

— Хорошо, старина, сэндвич с меня, поговорим о святом Симфорьене… у меня до начала работы всего полчаса.

Говорили в самом деле опять обо мне, всё, чего по этому поводу хотел сказать Розарио, уложилось в нескольких словах:

— Вот, спрашиваю я себя, как ты терпишь всё это у Легэ, не похоже на тебя… или же сильно ошибаюсь я на твой счёт.

— Я и сам, должно быть, ошибаюсь на свой счёт, — возражаю ему. — Припоминаю денёк один, слонялся я с дружками своими, лет двенадцать мне тогда было. Предводитель банды, Рене, даже имя помню его, решил наведаться в кондитерскую лавку старенькой и весьма любезной дамы. Он знал — чтобы спуститься к явившемуся в лавочку клиенту, о чём предупреждал перезвон колокольчика над входной дверью, ей требовалось некоторое время. Всё нужно было вершить как раз в те самые несколько минут, в которые мы оставались среди горы лакомства, предоставленной единственно лишь нашей совести. Без зазрения этой самой совести, набили мы свои карманы всяческими карамельками, драже, миндалём в сахаре, лакричными палочками, кексами, сладкой пастой и всевозможными шоколадками. Тут явилась и неизменно улыбчивая старушка, казалось вовсе её не удивляло, отчего это являлись мы всемером к покупке какой-нибудь ерунды сантимов за двадцать пять на всех. Лавочку покидали мы притворщецки, гордые своим ничтожным подвигом.

— Не спал я ночь напролёт. На следующий день в одиночку явился в кондитерскую и тем временем, пока шла она ко мне, выложил на место свою долю награбленного, купленного мною в другом квартале. Я положил ей даже плитку шоколада «Нестле», дававшую мне право на глупую картинку из серии «Красивые уголки Бельгии». То была, как сейчас помню, церковь Сен-Ромболь в Малине — одно единственное фото, недостающее до полного набора, обменившегося на килограмм какао и некий шарик с видом центральной площади Брюсселя. Ах, как же был я счастлив! Ах, как сладко спал я в ту ночь!

— Так, ну и что? Зачем рассказываешь ты мне всё это?

— Просто спрашиваю себя, вернул бы я сладости сегодня.

— А я, — решил переплюнуть меня Розарио, — я бы придумал что-нибудь этакое, чтоб угостить приятелей задарма. Скажем, дюжина из них заваливает в бистро, впервые. Несколько минут спустя являюсь туда с корешем своим, Джино, и я. Мы что-то заказываем себе, как бы ничего не зная про остальных. Мало помалу увязаем в общем веселье, не общаясь с теми. По условному сигналу те, один за другим, смываются. Оставшись одни, мы с Джино платим по счёту.

— А остальные? — спрашивает обеспокоенный хозяин кафе.

— Какие остальные?

— Ну… друзья ваши?

— Какие друзья? Мы их вовсе не знаем!

— Как это? Хватит вам шутить, — нервничает тот.

— А что, разве они не симпатичны?

— Нет, это невозможно! Вы все заодно.

— Послушайте, мы не станем сносить подозрений, вызывайте полицию, пусть разберутся. Не на многие же тысячи мы тут наели… нам есть чем расплатиться.

Бесцеремонно помахиваю нашей единственной купюрой в тысячу франков.

— Если у нас акцент, не значит, что мы нечестные.

— А я этого и не говорил, — протестует бармен.

— Но, так подумали, а тысяча франков… да лучше я их отдам нищему, которого вы оставили скулить под дверью, без малейшего внимания. Стыдно-то как!

— Какой там ещё нищий?

— Эй, Джино, отдай бумажку тому бедолаге! И у нас есть самолюбие, за кого вы нас принимаете?

И Джино с достоинством проделывает это на глазах у обернувшегося медузой трактирщика. Он выходит из бистро и хвастливо протягивает тысячу какому-то ханыге, сидевшему у входной двери, бросив меж ног прямо на тротуар свою кепку.