Воспоминание о счастье, тоже счастье… - [26]

Когда чуть больше стал я разбираться в том, что может происходить между мужчиной и женщиной, то ясно осознал, как дёшево тогда отделался, что старая та карга желала всего за несколько лир столкнуть меня в некий любовный ритуал, который со всем таинством его, с его нежностью и хрупкостью открыл я для себя много позже самостоятельно.

Как-то раз, послеполуденным временем одного из дней месяца августа, когда парализованная и рухнувшая наземь под напором лавой стекавшей на неё жары деревня предавалась животворящей сиесте, услыхал я какие-то крики. Толпой высыпали мы из дома стариков. Вопли доносились из дома напротив, в нём жила мадам Джованни. Ей только что сообщили, будто найдено бездыханное тело шестнадцатилетнего сына её Кармело, который, как она знала, должен был быть на берегу моря. Выбросило оно его на пляж Скоглитти, словно семечко яблока, высосав из него перед тем сочную сердцевину, имя которой — жизнь. Став посреди улицы, призывала женщина соседей своих в свидетели горя своего, в кровь расцарапывая своё лицо.

Двумя часами позже останки юноши покоились на катафалке, не иначе как по воле рока появившемся в полумраке его комнаты. Я, разумеется, прошмыгнул меж взрослых, как когда-то к утонувшему марокканцу в Эн-Сент-Мартин.

Тут-то и явились они или, скорее, слились с жертвой своей, плакальщицы эти — четверо чёрных ворон, четверо горестных вестниц покачивались и раскланивались над раздутым юным телом, морем покрытом синюшным оттенком. Зашлись внезапно они разноголосым аккордом, пронзительным и душераздирающим… Настолько убедительными в своих стенаниях были эти гарпии, что вместе с ними разрыдался и я. Обнаружив, что хорошо плачу, решился сделать плач своим ремеслом и плакал будто истый плакальщик.

Плакал вновь горючими слёзами я, когда раскланивался, из последних сил, Nonno Лино. Пришло время обклеивать стены улицы Фрателли Бандьера объявлениями о смерти деда с обрамлённым в чёрную рамку его, а значит и собственным моим именем и паковать нам свой багаж. Отныне был я единственным в семье Джулиано Кросе.

И вот, снова мы на паромной переправе в Мессина-Реджио ди Калабрия, затем в паровозе с непременными черствым хлебом, колбасой, вялыми томатами, scaccia, шпигованными шпинатом со следами мяса пирожками, что должно было помочь продержаться нам до вокзала Шарлеруа, в Бельгии.

Странно, но чем глубже погружался я в возраст, тем меньшим представлялся мне тот паром, в первое моё путешествие на Сицилию представшим передо мной величавым, светящимся, сказочным будто Rex из «Amarcord»’а Феллини.

Заметил я, что в адрес дочери, секретарши своей, а по совместительству и гримёрши трупов, Фернан Легэ нередко намекал, но намёки обувал в грубые сабо, будто бы та излишне серьёзна, подталкивал он меня к тому, чтобы взял я её с собой поразвлечься — «ну, как там у вас, у молодых — обмен идеями и всё такое». Не раз всё это имело место и в её присутствии. Чтобы бедняжка, на деле голубоглазая брюнетка, пышный бюст которой выпирал даже из рукавов белой, с глухим воротничком блузы, не обиделась, предложил я ей отправиться в «Старую скважину», дансинг у подножия горы Панизель в Монсе. Фернан, спонтанно, презентовал нам свой трёхсотый «Мерс». За рулём, нескрываемо ликуя, сидела мамзель Легэ.

Знал я, куда мы едем — знакомы мне те места. Бывали мы там с пропавшей ныне ягодкой моей в благословенные времена, когда одаривала она меня своей улыбкою. Не ведая, что за порыв мазохизма обуял меня, испытывал я неодолимую потребность пощекотать себе нервы одной лишь возможностью встречи с нею в компании с новым верным рыцарем её, не слишком в то веря. Сам же я и предложил совершить то паломничество на берег минувшего моего счастья.

Мысленно я всё представлял себе так: выпиваю стаканчик, рассказываю несколько небылиц, но танцевать… о, нет, с Франсуаз Легэ, конечно же, никаких танцев. Впрочем, я танцую лишь танго, да к тому же и был уверен, что нет ни малейшего риска услышать его здесь, в этом желавшем прослыть модным месте. С полным основанием вы могли бы задастся вопросом, что же в таком случае делаем мы на этих танцульках. Ну так вот, Франсуаз, должно быть признала вашу правоту, потому как сама, с зардевшимися щеками и намерившейся обольщать улыбкой, посмотрела мне прямо в глаза и произнесла:

— А чё, станцуем?

И почувствовал я себя внезапно по отношению к этой храброй девице, не то что коснуться которой, но даже посмотреть на которую не осмелился бы без презерватива, циником. На случай же непредвиденной встречи с прекрасной моей Арлезианкой нужно было выглядеть так, что бы та тут же поняла, что замены ей нет и, что и теперь я одинок.

Танцевальный зал наполнился классическими узнаваемыми арпеджио пианино, все присутствующие словно по команде поднялись с мест. Звучала не знавшая забвения Sag warum, в которой уж более тридцати лет Камилло своим низким, густым голосом вопрошал: «О почему, о почему так одинок я?»

Лишь с тем, чтобы не быть осмеянным, поднялся и я вместе со всеми, протянул Франсуаз руку, обнял и уткнулся лбом в её волосы. Ай, ай, ай! Что же я, горемыка, делаю? А давал я тем вечером зелёный свет прилежному, влачимому мною в течение долгих двух лет, едва не приведшему меня к женитьбе ухаживанию и всё это — из нежелания обидеть её. Говорил же я вам, что парень я покладистый.