Воспоминание о счастье, тоже счастье… - [25]

Как-то, уже несколькими годами позже, надрался он сильнее, чем обычно и поскольку там, на площади, никому в голову не пришло его разбудить, дед на два часа опоздал с закрытием кранов. На самом деле, вся деревня была в восторге от опоздания деда и от полученной при этом выгоды; никто не снизошёл до милости выдернуть его из сна — может кара то была, а может насмехались над тем, что могло походить на спесь, но на самом деле являлось ни чем иным, как чувством долга, смирением перед инструкциями. Увы, не прошло и недели, а дону Бастиано, по линии управления водными ресурсами и лесами, высказали суровое порицание, укорив в разбазаривании водного богатства посёлка, а вместе с тем и его будущего. Он был смещён с должности, оказался без работы и как человек долга, кем всегда и оставался, оскорблён был до самой глубины души. Даже пост паркового сторожа взамен утраченного, выхлопотанный позже для него влиятельными друзьями по компартии, не помог вернуть ему прежнее отношение к жизни. Он продолжал пить, а вместе с тем и хиреть. Угас он вытянувшись на скамье, в тени ветвистой кроны карубье в том самом парке, за которым вменено ему было ухаживать. Лишь только уснул он последним сном своим, небо, будто восстанавливая в правах память о нём, открыло краны свои и освежило деревню спасительным дождём, заставившим кричать о свершившемся чуде. И повелитель вод памятью народа причислен был к лику блаженных.

Как-то раз, сидя на краю фонтана, бил я баклуши, когда ко мне обратился некий мальчуган моего же возраста:

— Хочешь, в мяч поиграем?

«Спасён!» — подумалось мне.

Калогеро, новый мой приятель, был сыном becchino — угадайте перевод, отказываетесь? Служка из похоронного бюро! Никуда уж от этого не денешься.

Он тут же начал смеяться над моими промахами, связанными в первую очередь с явным отсутствием у меня регулярного общения с круглым мячом, который вовсе не подходил физическим формам моим по-детски хрупкого сверчка, но также из-за огромного желания доказать этому нежданному компаньону, что я достоин проявленного ко мне с его стороны интереса и, конечно же, желая всё сделать как нельзя лучше, в девяти случаях из десяти был на грани посмешища, попадая ногою в пустоту.

Проводил я его, с разрешения деда, вплоть до кладбища на выходе из деревни, в самом конце улицы Витторио Эммануэле, в направлении на Витториа. Он с гордостью показал мне владения своего отца.

В отличие от Фернана Легэ, отец Калогеро, на самом деле, являлся всего лишь водителем одного из двух, имевшихся в мэрии, похоронных автобусов. Мы вошли в каменное строение, служившее одновременно и амбаром, и гаражом для обеих похоронных машин, одна из которых в тот день была на месте. Я был весьма поражён внушительными размерами машины, силуэт которой с доминировавшим по центру её балдахина крестом и хромированными светильниками просматривался среди полумрака. Но, я чувствовал на себе насмешливый взгляд Калогеро и не позволил ему что-либо заметить, проследовав за ним в автобус, радушный подобно утыканному гвоздями ложу базарного факира.

Затем безо всякой опаски принял предложение лечь в один из стоявших прямо на земляном полу ангара гробов, в то время как сам он забрался в другой. В точности не припоминаю уже, каков был уговор — всё, что помнится мне теперь, так это то, что с быстротою молнии, как черт из табакерки, выскочил он из гроба своего и закрыл крышку гроба надо мною.

Миллионы игл вонзились в поры моей кожи. Калогеро уселся на крышке того, что, как думалось мне тогда, стало последним пристанищем моим, и не выпускал меня оттуда несколько секунд или минут, а не то и веков — теперь уж и не упомню; во всяком случае наступило ощущение вечности, ужас перед которым чувствую я и по сей день. Когда же он меня освободил, я ничего не сказал и, хотя, несомненно, догадывался он о ненависти, которую вызывал во мне всё то время, пока держал меня взаперти и по поводу чего ликовал, не признался я о том великом страхе, которым был обязан ему. Так что, не было у меня ни малейшего повода, чтобы перестать с ним встречаться.

Калогеро был старше меня на год, втихаря покуривал, не одиножды предлагал сделать то же самое и мне. Я испробовал, больше для видимости, и задыхался под его насмешливым взглядом. Больше он мне этого не предлагал, негласно заявив, что неизбывен я в хилости своей, и всякий раз жаловал меня заносчивым взглядом, как только начинал сворачивать косячок.

Сопровождал я его также и к «Бокаллине». Не улавливал я ускользавшего от меня, но понятного тем другим, более сведущим, смысла спрятанного в прицепившемся к даме, которой собирался он меня представить, прозвище. Думал я, что речь шла о некой кондитерше. Так, обольщённый и брёл я за ним. Каково же было моё удивление, когда не обнаружил я ни разноцветных сладостей, ни коробок, полных нуги и шоколада, но всего лишь тёмную комнату, посреди которой царственно возвышалась неубранная кровать с несвежими простынями. «Кондитерша» — беззубая, рябая, с сигаретой под носом встретила нас радостно: «Хочешь попробовать?» — спросила меня. Я не понимал, о чём она мне говорила, но догадывался, что было это нечто из «запретного». Калогеро прошёл предо мною, в очередной раз презрительно взглянув на меня, и предложил дожидаться его за дверью.