Воспоминание о счастье, тоже счастье… - [28]

И в простой столовке, кипя от возбуждения, эти истые шахтёры, шахтёры до мозга костей учились танцевать. Речь шла о подготовке к субботнему балу, на котором предстояло произвести хорошее впечатление на италийских signorine, а тем — опускать глаза в ожидании, пока их воздыхатель подойдёт и склонит голову перед их отцом, более суровым, нежели какой-нибудь музейный смотритель. Другие, несомненно не столь романтичные, помышляли разве что о молодых рабочих, бельгийцах либо поляках, за которыми и меньший догляд со стороны их родителей; и вот уже некоторая, пусть малая кроха, но раскрепощённости, с надеждой на сближение менее платоническое… если получится.

Каковой не была бы тому мотивация, но все они были там ради посвящения в танго, готовые за то на любые внушения, мирились даже с обвинениями того или иного старшего возрастом, более тренированного, согласившегося вдалбливать в них свои познания, в непригодности. Ну, и конечно же, главная проблема — партнёрша. Пусть нет твоей, но есть же стулья. У каждого свой — такого больше ни у кого, и никакой ревности. Видеть было нужно, сколь серьёзно переставлялись их ножки, сосчитывались оставленные на земле квадраты. Утомлённые неподатливостью «деревянных» своих партнёрш, ученики Рудольфа Валентино — неуклюжие, усердные, умилительные до наивности — оказались в объятиях друг друга. Конечно, каждому поочерёдно, без тени сомнения и безо всякой двусмысленности, довелось им исполнять роль «женщины». И, под пошлые остроты и дикий гогот сбившейся в свору колонии, неизбежно запутывались. Но, именно неизбежным розыгрышам тем и были они обязаны достигнутым на балу успехам.

Сам же начал я танцевать танго раньше других, просто нравилось танцевать с мамой.

То был единственный танец, соответствовавший моему характеру — сосредоточенного на самом себе человека. Я мог танцевать безо всякой потребности улыбаться или что-либо говорить своей партнёрше, но смотрел ей прямо в глаза, и она отыскивала в моём взгляде всё, чего хотела. Если не считать, что я при этом ни о чём не думал, ни о чём другом, кроме танго. Танго слишком серьёзно, чтобы танцевали его от безделья, место которому после него.

Впрочем, в клубе издавна числюсь я самым молодым его членом. Танцую только с достигшими «полтинника», а не то даже и с шестидесятилетними, ностальгически шуршащими своими (красное с чёрным) нарядами, не перестающими играть во всяческих там лолитас. Нет у меня ни одной знакомой девицы, истово исполняющей все правила танго, дышавшей им. Рискнул я, как-то, явиться в клуб со своей светловолосой фламандкой; энтузиазм её оказался чрезмерным, граничившим с насмешкой, чем повергла она седовласых моих подружек в крайнее смятение.

До нашего ещё с ней знакомства, выставил я, как-то, на показ своё увлечение танго и сразу же был причислен сверстницами к инопланетянам. Лишь с любезными, озорничавшими в разысканной ими вновь и более красивой, нежели была та на самом деле, молодости бабулями нашёл и я себя самого. А они просто порхали, импульсивно восторженные тем, что их историческое прошлое могло интересовать и меня.

«Как, вы любите танго, юноша?..»

Будто они его придумали… Спокойно, дамочки, уж двадцать лет, как мы знакомы, танго и я.

Нужно было видеть их, извечных этих субреток, через прикрытые глаза ускользающих от клюки в видимость вновь обретённого своего двадцатилетия. Набухшие сладостными воспоминаниями, полной грудью вдыхают они его и будто наяву проживают минувшее, наново оркестрованное в некое экзотическое исступление. В момент исполнения corte, когда я вытягивался в струну, кабрируя, щедро жаловали они меня своим пониманием истинных ценительниц и украшали бантами невидимых своих «восьмёрок», quebradas. И таких, и эдаких. И замирал я на месте, будто тотем, в то время как они, чувственные и эфемерные, накатывали на меня и отступали, словно морской прибой. И я чувствовал себя тогда сотворённым из железа. Это покруче рок-н-ролла.

Порой, если вдруг заглядывала удача на огонёк, движения их вырисовывались и становились видимы, будто абрис следов их танца обозначала пудра из звёзд, оседая на арабесках и вращениях.

Незаметно и неминуемо оказывалась вновь в руках моих мама, я танцевал с нею… и, счастливый, засыпал.

Сестра моя, Сабрин, вышла замуж в 1981, будучи восемнадцати лет. Законным браком она сочеталась с сыном пастора церкви пятидесятников в Эн-Сент-Мартин. Отчего же, будучи столь юной? Осточертело ей, несомненно, быть нянечкой и мамашей братца своего бездарного; в таких выражениях отзывалась она обо мне только в узком кругу друзей, в присутствии людей посторонних она меня обязательно расхваливала. Братца же она имела-таки блистательного, титулованного, с бухгалтерским, добытым им самим собой, безо всякого там блата, дипломом. О! Не было у меня и тени сомнения в её привязанности ко мне, тем же отвечал ей и я, безусловно. Сожалею только, что, выйдя замуж за будущего пастора, стала и сама она набожной, после чего всякий разговор, по любому поводу, не обходился уж более без упоминания имени Господа: «Боженька всё видит, не забрасывай грязные носки свои под кресло…» и так далее, и всё в том же роде. Господь жаловал её парой шор, потому всякий раз при моём упоминании о Дарвине принималась она винить меня в кощунстве: «Как осмеливаешься говорить ты, что человек произошёл от обезьяны? Проси прощения у Господа! Бог создал человека по образу своему; не уж то посмеешь сказать ты, что и Господь произошёл от обезьяны?» На что отвечал я: «Почему бы и нет, а обезьяну об этом спрашивали?» Тут она сердилась, забирала пальто, дочь и, не простившись, яростно сбегала по лестнице. Супруг её, тот никогда ко мне не приходил. В его глазах я был пособником сатаны, в особенности с тех пор, как проживал без святого на то поручительства с неведомо откуда взявшейся девицей. И ни инстинктивно чувственная тяга, ни зов крови не подталкивали его к встрече со мною, как, не смотря ни на что, случалось это с сестричкой моей.