Воспоминание о счастье, тоже счастье… - [29]

Как же познакомились они, соблазнились, друг дружку взаимно сагитировали, она и этот мужний её проповедник? В школе, конечно же. Маленькая моя сестрёнка видимо нуждалась в обретении того отца, которого так плохо знала, и который покинул нас в 1970, в самый разгар летних каникул, на пляже в Скоглитти. Было тогда ей семь лет. Так был нужен Он ей на Сицилии её пращуров, что она полностью отринула Его, со всеми его святыми, со всеми его мадоннами, которые оказались неспособны в тот момент, когда умоляла их она в детской растерянности своей прийти на помощь тонущему на её глазах отцу. Вот и отвернулась она к протестантизму, не знавшему святых и осеменённых бесполыми, как про то говорят, ангелами девственниц.

Антонио Кросе выжил в аду угольных штолен, он готовился к ожидавшей его череде счастливых дней, к смакованию успокаивающего чувства исполненного долга. Он знал, что самое трудное уже позади. Он был доволен тем, что молодость его принесена в жертву не напрасно, ведь благодаря ему сын его получает образование, достойное какого-нибудь буржуа, да и дочь обещает достичь не меньшего.

Надо же было такому случиться, но именно в окаянный тот день 7 августа — солнце даже через тенты обжигало отдыхающих — пришло в голову двум девчонкам в море подурачиться, поприкидываться утопающими; крики их о помощи похожестью не уступали истинным. Полусонный отец, не раздумывая, бросился в воду. Он знал наверняка, что пляж имел репутацию небезопасного, что в самых неожиданных местах его возникало вдруг сильное течение. Молва людская не советует купаться после вкушения арбуза, но у папы не было времени на освобождение от него. Был он совсем близко от девчушек. В месте том, день-деньской, через круглую дыру в подножье высокой отвесной скалы дул сильный порывистый ветер, отчего и прибрежная вода там была на удивление холодна, не смотря на поджаривавшее распростёртые телеса пекло. И случилась молниеносная остановка сердца, вызванная судорогой от переохлаждения. Папа при жизни очень много курил. В ожидании последнего часа своего жил он, годы и годы, в глухом подземелье, при постоянной угрозе взрыва рудничного газа… Там, наверху, перед каждым спуском в преисподнюю, успокаивал он свой страх, смоля каждые четверть часа. И последние те сигареты — всё время собирался он бросить курить — наоткладывали на его коронарных сосудах множество всяческой дряни.

Мама и Сабрин наблюдали трагедию из первых лож, я же, тем временем, где-то шатался. Было мне тогда четырнадцать — возраст, когда приятели значат всё.

Была у меня и племянница, Аурелия.

Для неё я был птичьим дядей. Я вам уже говорил о моих талантах подражания птицам. Когда была она совсем маленькой, очаровывал я её, выразительно высвистывая чириканье — получалось лучше, чем было возможно. Она была на седьмом небе от удовольствия, глазёнки её распахивались бездонностью голубых просветов, пробившихся сквозь серое небо.

Воскресенья пятидесятников посвящены культу, исключительно. Не имевшие пока что касательства к происходящему или же, иначе говоря, всё ещё ничем не стеснённые дети, которым трудно было усидеть на месте во время литургии, становились шумливее в то время, как служба превращалась в долгое евангельское совещание, когда друг в друга бросались стихами из Библии, препарируя их, объясняя и комментируя. Чтобы беззаботные твари не отвлекали родителей от увлекательных приготовлений к посмертному раю, потомству предлагалось убираться вон вплоть до наступления возраста обращения, без принуждения, но с настоятельной рекомендацией, грозя преисподней с её самыми изощрёнными истязаниями. Множество раз приходил я в их церковь забирать племянницу. Может и я остался бы с ними, если бы вместо тех стихов рассказывали там анекдоты: «А этот, знаешь? Номер какой? Двадцать третий! Ну, да, круто!» Ведь даже и анекдоты, если их читать, становятся скучными.

Вот и выдались мне несколько воскресных дней по уходу за ребёнком. О, занимался этим я от чистого сердца, заботы эти позволили понять, сохранилась ли во мне хоть малая толика прежнего того воображения, способности обожания, превращавшие когда-то и меня в замечательного малыша.

Я очень любил себя самого младенцем. Себя ребёнка знал я лучше, нежели себя нынешнего. С десятилетним багажом жизненного опыта за плечами помнил я о себе всё. Я мог нажать на потайную клавишу и целый ломоть истории моей молодой выпрыгивал вдруг из моей коробки с воображением. Множились затем бобины, катушки с магнитными лентами, память волшебного короба воспоминаний моих становилась более избирательной. Накопил я тысячи и тысячи сцен в том невероятном ангаре, в котором находиться мне оставалось всё меньше и меньше времени.

Зато доводилось обнаруживать мне то тут, то там ускользнувшие от меня бобины. Так, припомнил я имя алжирца, подсобного рабочего с шахты, помогавшего справляться мне со школьными заданиями. Жил он один, затерявшись в итальянском поселении. Ему пришлось оставить на родине жену и двух малышей. Ждал он, пребывая в постоянном страхе, пресловутую визу В, легализующую его пребывание в Бельгии, дающую ему право быть человеком и, к тому же, позволявшую вызвать к себе семью, в северные эти туманы. Более живительные, нежели щедрое солнце его родины.