Восьмой круг. Златовласка. Лед - [188]

Полицейский и сам не всегда понимает, как ему удается запоминать мириады мелких деталей бесчисленных уголовных дел, которые попадают на его стол каждый божий день, но эти мелочи часто оказываются полезны. То, что нападавшая была черной, не пробудило воспоминаний. Как и имя Энни, и тот факт, что девушка очень худая и работает проституткой. Зато слово «чикануть» Клинг прежде слышал лишь один раз в жизни — на Мэйсон-авеню, когда анорексичная черная проститутка, изрезавшая клиенту лицо, позже заявила: «Эт не я чиканула того придурка». Коттон Хоуз, вместе с ним принявший вызов, сказал Клингу, что он слышал это словечко в Нью-Орлеане, и оно означало, конечно «порезать». Ту проститутку звали Энни Холмс. Когда жена пострадавшего повторила высказывание Энни, Клинг щелкнул пальцами.

Он приехал сюда в свой выходной, потому что: а) жил всего в шести кварталах отсюда, в маленькой квартирке у моста Калм-Пойнт; б) вдову Марвина Эдельмана он мог допросить только завтра, когда та вернется с Карибских островов; в) не мог ничего предпринять по убийству, пока люди Гроссмана не дадут ему информацию об оружии преступника и д) знал, что отдел идентификации работает семь дней в неделю (при этом мэр грозил сокращением штата), и надеялся, что найдет фотографию Энни Холмс, чтобы затем показать ее мужчине, которого она «чиканула», и его жене, свидетельнице преступления, в надежде на уверенное опознание — этого хватило бы для ареста.

Вот поэтому он и приехал.

Он не сказал Гроссману, зачем приходил, хотя и начал было рассказывать, потому что любовный треугольник, состоящий из датского моряка, нынешней жены и бывшей подружки, вдруг ярко напомнил ему сцену в спальне квартиры, где он жил с Августой. Его собственный треугольник. Августа сидит голая в их постели, нелепо натягивает простыню на грудь, пряча свой позор, защищая наготу от взгляда собственного мужа, ее зеленые глаза широко раскрыты, волосы в беспорядке, на великолепных скулах блестит тонкий слой пота, ее губы дрожат так же сильно, как дрожит револьвер в руке Клинга. И мужчина рядом с Августой, третья сторона треугольника, тянется за штанами, сложенными на стуле у кровати, мужчина маленький и жилистый, похожий на Дженеро, с кудрявыми черными волосами и карими глазами, вытаращенными от страха. Но это был не Дженеро, это был любовник Августы, и когда он отвернулся от стула, где висели его брюки, он сказал: «Не стреляйте», — и Клинг направил револьвер на него.

«Мне следовало его застрелить, — думал он сейчас. — Если бы я его застрелил, я не жил бы до сих пор с чувством стыда. Мне не пришлось бы прерывать рассказ о датчанине и его проститутке из страха, что такой достойный мужчина, как Сэм Гроссман, вспомнит и подумает: „А, да, Клинг и его жена-прелюбодейка! Да, Клинг ведь ничего не сделал тогда, Клинг не убил мужика, который…“»

— Эй, привет! — сказал чей-то голос.

Клинг шел к лифту, низко опустив голову и уставившись в мраморный пол. Он не узнал голоса, даже не понял сначала, что обращаются к нему. Но поднял взгляд, потому что кто-то встал прямо перед ним. Этим кем-то оказалась Эйлин Берк.

На ней был простой коричневый костюм с зеленой блузкой, вокруг шеи — что-то вроде рюшек, чей зеленый цвет почти совпадал с цветом ее глаз. Длинные рыжие волосы были убраны назад; коричневые, чуть темнее костюма, туфли на высокой шпильке делали Эйлин еще выше ростом. На плече висела сумочка, и из кучки мятых салфеток выглядывала рукоять револьвера. С фотографии на пластиковой карточке, прикрепленной к лацкану пиджака, смотрела более молодая Эйлин Берк, с завитыми рыжими локонами. Она улыбалась — и на картинке, и в оригинале.

— Что ты тут делаешь? Обычно в воскресенье сюда никто из ваших не приходит.

— Потребовалась фотография из отдела идентификации, — ответил Клинг. Эйлин, похоже, ждала продолжения, но он не стал вдаваться в подробности. — А ты?

— А я здесь работаю. Особый отдел размещается здесь. Вот прямо на этом этаже. Зайдешь на чашку кофе? — сказала она и улыбнулась шире.

— Нет, спасибо, я тороплюсь, — сказал Клинг, хотя никуда не спешил.

— Ладно. — Эйлин пожала плечами. — Вообще-то я рада, что столкнулась с тобой. Собиралась вам позвонить.

— Да? — сказал Клинг.

— Я, кажется, потеряла у вас сережку. Или в отделе, или в прачечной с бельевым маньяком. Если в прачечной, пиши пропало. Но если в вашем отделе или в машине — ну, знаешь, когда вы подвозили меня прошлой ночью…

— Угу, — буркнул Клинг.

— Простое золотое колечко, размером с четвертак. Ничего особо претенциозного, я ведь шла стирать белье.

— Которое ухо? — спросил он.

— Правое. А какая разница? То есть потеряла я с правого уха, но ведь сережки-то одинаковые…

— Да, точно, — сказал Клинг.

Он смотрел то ли на ее правое ухо, то ли в пространство возле ее правого уха, то ли просто в пространство. Но определенно не смотрел на ее лицо, определенно не хотел встречаться взглядом. «Да что с ним такое?» — подумала Эйлин.

— Ну, ты поищи там, ладно? — сказала она. — Позвони, если найдешь. Я в Особом отделе… ну, ты знаешь. Если меня не будет на месте, оставь сообщение. То есть если вдруг найдешь сережку. — Она поколебалась, затем прибавила: — Правую. Если найдешь левую, значит, не моя. — И улыбнулась. Он не ответил на улыбку. — Ну, увидимся. — Эйлин помахала рукой, повернулась на каблуках и пошла прочь.