Восьмой круг. Златовласка. Лед - [178]

— Мистер Панталоны! — Эйлин расхохоталась. После случившегося она все еще была на взводе, и ей хотелось, чтобы Клинг не сидел тут как зомби, а присоединился к их торжеству.

— Так что я заглянул в окно… — сказал Уиллис.

— Бара?

— Нет, прачечной. И увидел, что все спокойно. Ты сидела рядом с женщиной, читающей журнал, другая как раз принесла огромный тюк стирки, так что я рассудил, что за пару минут, пока я схожу и разберусь с ножом, ничего не произойдет. Тем более я вообще не думал, что грабитель появится. И я пошел в бар. Вижу: сидит дама, по виду — юрист или бухгалтер. Очень хорошо одета, в очках, волосы уложены в высокую прическу, рядом на барной стойке лежит портфель. В общем, все выглядело так, будто она зашла на коктейльчик по пути домой, только в правой руке у нее — нож-выкидуха, и она размахивает им перед собой туда-сюда. Я удивился сначала тому, что это женщина, а потом тому, что у нее выкидуха — совсем не женское оружие. И потом, я не хотел, чтобы меня прирезали.

— Естественно, — сказала Эйлин.

— Естественно, — кивнул Уиллис. — На самом деле у меня мелькнула мысль, что лучше бы мне пойти и проверить тебя еще раз, убедиться, что панталонный маньяк не явился. Но тут парень, который бегал звать полицию, говорит женщине с ножом: «Я предупреждал тебя, Грейс. Вот и полицейский». И это значило, что теперь я обязан поддерживать закон и порядок.

— И что ты сделал? — спросила Эйлин.

Теперь она заинтересовалась по-настоящему. Она никогда не выступала против женщины с опасным оружием, ее темой были мужчины всех сортов. Обычно Эйлин направляла револьвер на пах вероятного насильника, угрожая повредить ему самое ценное. Сегодня она ткнула револьвером в шею преступнику, в ямку под кадыком. Ствол пушки оставил там кровоподтек, она видела его, когда надевала на парня наручники. Но как подступиться, чтобы отобрать нож у разъяренной женщины? Женщину ведь не напугаешь тем, что отстрелишь ей яйца?

— Я подхожу к ней и говорю: «Чудесный у тебя ножик, Грейс, не дашь его мне?»

— Это ты зря, — сказала Эйлин. — Она могла «дать» тебе им, могла в самом деле им дать.

— Но она этого не сделала, — сказал Уиллис. — Она повернулась к парню, который выбегал из бара…

— Который «полиция, полиция»?

— Ну да. И сказала: «Гарри» — или как там его — «Гарри, как же ты мог мне изменять?» А потом залилась слезами и отдала нож бармену, а не мне, и Гарри обнял ее…

— Простите, я выйду, — сказал Клинг. Он встал из-за стола и вышел из комнаты.

— О господи, — пробормотал Уиллис.

— Что? — спросила Эйлин.

— Я забыл. Он, наверное, думает, что я нарочно рассказал эту историю. Пойду, поговорю с ним. Извини, ладно? Прости, Эйлин.

— Конечно, — сказала она, озадаченно наблюдая, как Уиллис выходит в коридор следом за Клингом. Не поймешь их, этих парней из восемьдесят седьмого. Эйлин взяла еще кусок пиццы. Ну вот, остыла. И ей даже не дали возможности рассказать, какой невероятно умной, смелой, решительной и сильной она была в прачечной.

Всякий раз, когда он не мог заснуть, Карелла ловил себя на мысли о Клинге. А чтобы не давать себе думать о Клинге, он снова начинал думать о деле, каким на тот момент занимался; всегда имелось одно или другое дело, над которым он работал, и некоторые из них медленно сводили его с ума. И когда он не мог найти ключа к решению, когда он бесплодно крутил и вертел чертову шкатулку, пытаясь найти хоть какую-нибудь щель, чтобы ее взломать — залезть внутрь головоломки, выяснить, что за механизм, черт возьми, заставляет ее тикать, — когда дело не поддавалось, он снова начинал думать о Клинге, гадая, как он там, надеясь, что однажды Клинг не сунет себе в рот револьвер.

Это было не исключено.

Карелла познакомился с Клингом, еще будучи детективом второго класса. Нет, он знал его и раньше, но только как одного из патрульных, здоровался с ним иногда, встречаясь в участке. Когда Клинга повысили и перевели в следственный отдел (он тогда стал самым юным в команде), Карелла сразу же почувствовал к нему симпатию, понял, что мальчишеская внешность и сдержанные манеры этого молодого человека будут отличным подспорьем для любого, кто станет его напарником. И не только в тех ситуациях, где требовалась игра в плохого и хорошего полицейского, когда любой коп был бы рад играть роль сурового парня на фоне мягкого, розовощекого Клинга. Было кое-что более значительное. Что-то вроде внутренней порядочности, которую люди отлично чувствуют и благодаря которой люди раскрываются в его присутствии так, как не стали бы раскрываться перед другим копом.

Работа в полиции способна выжечь человека дотла. Все твои идеалы, все твои возвышенные мечты о поддержании закона и порядка, о защите общества — все это уходит все дальше и дальше в наивное прошлое, по мере того как начинаешь осознавать, в чем на самом деле состоит твоя работа, когда понимаешь, что это война хороших парней против плохих. А войны истощают человека, войны выжигают его дотла.

Работа в полиции оставила свой след и на Клинге. Только такой человек, как Энди Паркер, мог остаться невозмутимым, работая в полиции, просто потому, что он ничего не принимал близко к сердцу. Паркер был худшим полицейским в участке, а может, и во всем городе. Его кредо было простым: не хочешь утонуть, не ходи в воду. Если Паркер и был когда-то юным идеалистом, в то время Карелла его не знал. Сейчас же он видел перед собой человека, который никогда не заходил в воду. Работа в полиции повлияла на Клинга так же, как и на всех остальных, но не из-за работы Карелла боялся, что однажды он сунет в рот револьвер. Дело было в женщинах, с которыми Клингу ужасно не везло.